Георгий Александрович Гореловский - Шурик

так случилось, Шурик не знал. И эта непонятная перемена в отношении человека к медведю постоянно мучила его. Медведи были все так же сильны и опасны, а люди стреляли в воздух, под лапы зверю… И только чтобы выдворить иного мишу со станции, в него вгоняли заряд мелкой дроби, после чего он улепетывал, недовольно оглядываясь. Эти гиганты, не имевшие врагов, были чувствительны к малейшей боли.

Шурик уже давно не пытался взять медведя за «штаны», усвоив в свое время, как чертовски изворотливы и сильны белые. Лишь молодые псы, не знающие удержу, повизгивая и замирая от страха, решались иногда вцепиться в длинную шерсть на ляжках медведя. И часто платились за это здоровьем. Все помнят, как молодая сука Юла, увлекшись, подскочила вплотную к медведю, и как тот незаметным коротким шлепком отбросил ее метров на десять, и она в полете, как выпущенный из катапульты снаряд, повалила половину своры и издохла на месте.

Шурик уже в зрелом возрасте получил свой первый и единственный удар, откуда-то снизу, под дых, от которого перевернулся в воздухе и, шлепнувшись на заледенелый сугроб, долго не мог прийти в себя. Занавес полярного сияния вытянулся в его глазах до самой земли… Она наклонилась под ним, и он лишь чудом не сорвался в какую-то черную, бездонную пропасть…

После этого Шурик уже не подходил к медведю ближе, чем на один его прыжок. Для каждого зверя расстояние это было строго индивидуально, и в каждом отдельном случае Шурик чувствовал его до сантиметра. Как хорошая легавая выдерживает стойку над птицей, так Шурик находился на нужной дистанции, пока медведя не прогоняли со станции. Если медведь рычал — рычал и Шурик, когда медведь уходил — он преследовал его до самой воды. За два года я ни разу не слышал, чтобы Шурик тявкал, — только грозный рык и встающая дыбом на загривке длинная дымчатая шерсть.

В начале моей зимовки при трагических обстоятельствах погибла медведица, от которой остались два крохотных медвежонка. Полярник, который взял их себе, жил на отшибе в небольшом домике, до самой крыши занесенном снегом. Шурик несколько дней лежал у этого балка, ничего не ел, ни на кого не обращал внимания. Он решал, как вести себя с медвежатами. Все-таки это были медведи — уж их-то запах ни с каким иным он никогда не спутает, — а значит, опасны для человека и для него. И в то же время они были такими мальками, что Шурик легко мог перекусить им хребет. Медвежата беззаботно возились на солнце, на заду съезжая с заструг, вели себя очень мирно и озлоблялись только тогда, когда им давали пищу. Каждый раз они проводили короткую, но яростную схватку за первенство у сковороды, потом, вылизав ее до блеска, еще раз задавали друг другу трепку и только после этого успокаивались, засыпая рядышком в ящике из-под консервов.

Что решил Шурик — никто не знает, но он ушел от балка и никогда не появлялся поблизости, пока там жили медвежата.

А приемыши наши тем временем росли. Пришлось сделать им клеть, которую они не раз взламывали и уходили в море. Но голод не тетка, и через день-два они возвращались. Мокрые, злые и голодные. Мы хотели продержать их до навигации, чтобы на судне отправить в дар какому-нибудь зоопарку. Но этой затее не суждено было сбыться.

Как-то летом, когда медвежата вновь слонялись по станции, на них набрела старая упитанная медведица. Она обнюхала их, рявкнула в нашу сторону и повела медвежат за собой. Буяны наши сразу присмирели и покорно закосолапили следом.

Когда лед кончился, медведица одним шлепком сбросила малышей в воду, и они поплыли к виднеющимся у горизонта островам: впереди большая точка — голова медведицы, и рядом две маленькие — медвежат.

Шурик неподвижно, как древнее изваяние, сидел на самом краю обрыва…

Старость давила на него своей неизбежностью. Он чувствовал приближающийся конец и в ожидании его был мудро сосредоточен, преисполнен неповторимого достоинства и значимости. Годы, прожитые в суровом Заполярье, постоянная борьба за существование не прошли для него бесследно. Сырым коротким летом у него начинали болеть старые раны, ломило в суставах, он уже многое не мог, стал неповоротлив, слишком осторожен.

Но, что бы там ни было, жизнь продолжалась, и, подставив плотному ветру тяжелую, лобастую голову, он выискивал в чистейшем арктическом воздухе лишь одному ему известные запахи. На его Земле было по-прежнему неспокойно…

Об авторе