Вольдемар Николаевич Балязин - За светом идущий. Дорогой богов

нижней губой, с разноцветными глазами: левым — карим, а правым — синим.

И тут же явственно услышала, будто кто-то стоящий рядом зло сказал: «Разноглазый».

Мать перестала улыбаться, вспомнив, что кличка эта прилипла к сыну с самого рождения. А родился он через месяц после смерти его отца, а ее мужа — Демьяна Анкудинова.

Да тут же вспомнила она и покойного мужа — высокого, плечистого, голубоглазого молчуна, работника и добытчика. Был Демьян Анкудинов стрельцом, но из-за малых прибытков приходилось ему приторговывать холстом, наезжая в неближние от Вологды села и города. На скопленный от торговли достаток купил Демьян постоялый двор, куда привез молодую жену, повстречавшуюся ему на ярмарке в Костроме.

Была она девушкой бедной — единственной дочерью у старого, давно овдовевшего отца, добывавшего пропитание сбором целебных трав, лечением настоями да наговорами. Лечил отец окрестных мужиков, посадских, пользовал скотину, с раннего детства приучив к этому и дочь Соломониду. Лечили-то они многих, но достатка в их доме не было. И поэтому Соломонида сильно боялась, что торговый человек, увидев скудость их нехитрого жития, не захочет брать за себя бесприданницу.

Однако все хорошо сладилось, и молодые, тут же перебравшись в Вологду, зажили мирно да ласково на зависть многим, в чьих домах не было ни любви, ни согласия. Да видать, много горя может отпустить господь человеку, а вот счастье — почти каждому — отмеряет малой да строгой мерой… Года не прошло, как от неведомой болезни в одну ночь сгорел ее Демьянушка, так же внезапно оставив ее, как совсем недавно внезапно повстречал.

Еще не успели его похоронить, как вдовые старухи, девки-перестарки и христовы невесты — богомолки да странницы — пустили по Вологде шепоток, что умер Демьян не просто так, а от ведьминого сглазу да волхования. И не раз приходилось ей слышать у себя за спиной тихое шипение беззубых, синегубых старушечьих ртов: «Ведьма!»

И вспомнила Соломонида последнюю такую встречу — вчерашнюю, предвечернюю. Шла она подоить Пеструшку. Шла, хромая, тяжело опираясь на палку. И заметила: за редким тыном стояли две знакомые старухи-богомолки.

Увидев Соломониду, одна старуха всплеснула руками и наклонилась к уху товарки. Вторая слабо охнула и мелко, часто закрестилась. Затем обе с криком: «Нечистая! Нечистая! Богородице-дево, спаси и помилуй!» — бросились бежать так прытко, что не всякая молодайка угналась бы за ними.

Отбежав саженей двадцать, они обернулись. Остановившись, стали плевать в ее сторону, выкрикивая высокими кликушечьими голосами: «Ведьма! Ведьма! Нечистая! Сгинь! Сгинь!»

До слез обидными показались Соломониде слова старух, но еще обиднее была их неуемная злоба.

И вспомнила Соломонида, что из-за злобы людской продала она оставшийся ей в наследство постоялый двор и переехала сюда, в лесную избушку, подальше от недобрых слов и взглядов.

Купила корову Пеструшку, а осенью приблудился ко двору шалый молодой пес Найден, и стали они жить вчетвером, не считая кота да кур с петухом. Кормились они тем, что давали огород и лес. С трех лет приспособила она к грибной и ягодной охоте Тимошу, а еще через год обучила его рыбной ловле. А как сравнялось сыну семь лет, то, завязав в платок два серебряных гривенника и посадив в корзину старую хохлатку, повела она Тимошу в кладбищенскую церковь Дмитрия Прилуцкого к дьячку отцу Варнаве — человеку непьющему, тихому, любомудру да книгочею. Три года бегал сын ее в убогую избушку отца Варнавы. По словам учителя, разумен он был столь необыкновенно, что скоро наставлять Тимошу пристойно было бы другим людям, более грамотным, ибо предстояло стать Тимоше не менее чем архиереем.

От последних мыслей стало Соломониде совсем хорошо. Вся еще во власти не отпускавших ее дум, она взглянула на подоконник, где лежала толстая тетрадь ее сына. Книги были дороги, и Тимоша полюбившиеся ему места переписывал в эту тетрадь.

Сколько мудрости и света было собрано ее сыном на сшитых суровой ниткой листочках!

Соломонида снова закрыла глаза — и вот уже не летнее утро, не затопленная светом изба, а зимний вечер и теплый полумрак предстали перед нею.

Мурлыкал на печи кот, чуть потрескивала лучина в железном поставце, пахло смоляным дымом, печеным хлебом, неистребимым духом сушеных трав, развешанных в избе и в сенях.

Тимоша, разутый, сидел на лавке у печи. --">