Виктория и Сергей Журавлевы - Воролов

– Но с запиской все уже выглядит несколько иначе, не так ли?

– Не столь однозначно, да. До вашего приезда я уже разговаривал с антрепренером театра. Осипова-Лозинская вела довольно уединенный, насколько это позволяет ее профессия, образ жизни. Однако в последнее время она стала принимать знаки внимания от какого-то военного чина. Директор говорит, что это был, кажется, поручик. Представлены друг другу они не были, поскольку с труппой девушка никого не знакомила, но антрепренер мельком встречался с новым поклонником Лозинской на вечерах, где она выступала.

– Описание внешности имеется?

– Описание самое тривиальное: лет около двадцати пяти, среднего роста, шатен, носит усы. Это все, что пока у нас есть.

– Немного. Что же вы намерены предпринять?

– Нынче же я пошлю следователя вместе с антрепренером театра на опознание в московские казармы. Шансов мало, но что же нам остается делать?

– Это похоже на поиск иголки в стоге сена. Много же сил придется потратить впустую, работая на таком неверном материале!

Прокурор усмехнулся:

– Сомневаетесь? Что ж, это понятно. До того, как я показал вам обрывки записки Лозинской, вы ведь тоже были уверены, что это обыкновенное самоубийство. Обыкновенное самоубийство! Заметьте, как обыденно и оттого ужасно это звучит! Времена…

– Ваше превосходительство, к чему вы ведете?

– А вот послушайте: полгода назад в Мариинском императорском театре в Петербурге ставили балет «Ромео и Джульетта». Тоже на музыку господина Чайковского. И тоже прямо перед премьерой – самоубийство: отравилась прима театра Клаудиа Вирарди. Написанную по-итальянски предсмертную записку нашли на ее квартире. В ней – все, как и сегодня: мол, никого не виню, ухожу по своей воле, и прочее, и прочее.

Мышецкий отхлебнул чаю и откинулся на спинку стула. Его глаза горели азартом, словно у математика, нашедшего доказательство теоремы Ферма.

– Это не все! В июне прошлого года на гастролях в Крыму утопилась актриса театра Шереметьевых Дарья Баркова. Ставили «Ундину» того же Чайковского. Прошлой весной, незадолго до эпизода с Барковой, – прокурор продолжал загибать тонкие холеные пальцы, – в Смоленске загорелся местный театр. Погибла только исполнительница главной роли Надежда Клеппер-Добжецкая. Как вы думаете, друг мой, какое произведение должны были представить на суд публики?

– Признаюсь, я далек от театра…

– «Орлеанскую деву»! Композитор, как вы можете догадаться, тот же. Еще два похожих происшествия произошли в Ивановской губернии и в Мценске. Я уже запросил оттуда подробные отчеты. Очень может статься, что сегодняшний случай у нас – шестой. Удивительная череда совпадений, не правда ли?

– Вы хотите сказать, что кто-то по очереди склонил всех этих девушек к самоубийству? По-вашему, все это дело рук одного человека?

– Совершенно этого не исключаю.

– Вы лишаете актрис права на самостоятельные, пусть и опрометчивые, поступки, – Азаревич усмехнулся. – Натуры они впечатлительные, нередко даже экзальтированные. Для таких игра в самоубийство – довольно частое баловство…

– А я полагаю, что здесь действует один и тот же убийца! Считайте это моим профессиональным предчувствием.

Бывший воролов решил задать вопрос в лоб:

– Отчего вы вызвали именно меня?

Мышецкий пристально взглянул на Азаревича:

– Вы охотник! Вы умеете смотреть и слушать, искать и находить. Вы отлично знаете, как важно сразу взять след. Каждая минута теперь работает против нас. Наш зверь еще сегодня ночью был в номере наверху, а теперь он наверняка с каждым часом все дальше уезжает от Москвы.

Он подумал и добавил:

– Петр Александрович, буду с вами откровенен до конца. Это по понятным причинам не подлежит огласке, но я из заслуживающих полного доверия источников знаю, что погибшая девушка приходилась внебрачной дочерью князю N… – прокурор указал пальцем на потолок. – Сами понимаете, каких решительных мер от меня потребуют уже через час-другой! Но положиться в таком сложном и щекотливом деле мне, кроме вас, решительно не на кого. Мне нужны вы, Петр Александрович!

Азаревич молчал. Он уже минуту как не двигался и только слушал Мышецкого, пытаясь представить сцену, которая произошла три-четыре часа тому назад в номере наверху. Но не смог. Перед его глазами замелькали другие сцены – страшные, кровавые, невыносимые…