Джон Мейсфилд - Морская лихорадка

ослепительной яркости на солнце. Оно вздымалось огромными, словно горы, валами.

Волны разбивались с ревом и разлетались пеной. Снова вздымались, налетая одна на другую, и снова превращались в пену. Ритм, мелодия, музыка были в этих взлетах и падениях волн. В душе нарастало такое чувство, что хотелось броситься в эти волны, принести себя в жертву чудесной стихии. Хотелось слиться с морем, быть его неотъемлемой частицей, вечно жить с ним. Это было и чудо, и величие, и ужас. И необычайная, возвышенная радость наполняла всю душу при виде этой красоты.

И на другой день, спустя сутки, когда сидели за обедом внизу, мы чувствовали, что наш безумный корабль делает еще более отчаянные прыжки, перескакивая через еще более грозные волны, вздрагивая и торжествуя каждой частицей своего существа. Казалось, он был наполнен какой-то беспокойной, величественной, огненной жизнью. Мы забывали, что он сам — произведение рук человека. Мы забывали, что мы сами — люди. Он казался живым, бессмертным, ужасающим. Мы были его слугами, невольниками. Мы были звездной пылью, несущейся в хвосте кометы. Мы звонили в тарелки, сидя за столом, не было предела нашей радости. Мы пели, кричали и называли свой корабль величием и славой всех морей.

Но конец человеческому величию неизбежен. Конец нашему величию наступил в тот момент, когда мы сидели за обедом. Внезапно дверь откинулась назад на своих петлях, и помощник капитана в дождевике крикнул: «Все наверх! Не задерживайсь!» Пришел час. Корабль уже не мчался с прежней скоростью, он убавлял ход. С наветренной стороны надвигался шквал. Линию горизонта затянуло серой пеленой. Величие моря уступило место мраку и свирепости. Красота его стала дикой. Музыкальные ритмы ветра словно сменились воем стаи псов.

И тут мы начали «разбирать» свой корабль, укрощать его, сдерживать ход. Мы взяли паруса на гитовы. Затем последовала команда: «Живо наверх, ребята, убрать бом-брамсели!» Мне достался крюйс-бом-брамсель, парус в облаках, огромное серое полотно, бившееся на высоте ста шестидесяти футов над палубой. Ветер ударял в меня, прижимая к вантам, бил и трепал, вызывая слезы на глазах. Казалось, он подгонял меня все выше и выше, к топу, к стень-вантам, к салингу…

Сидя на салинге, я познал, что такое ветер. Он ревел и нажимал с такой силой, что дух захватывало. Я мог смотреть только вверх, на рей, куда мне надлежало взобраться, и с тяжело бьющимся сердцем продолжал подниматься выше. И вот передо мной уже крюйс-бом-брамсель. Парус, который я должен был убрать. И какое чудесное это было зрелище! Парус метался и надувался на ветру, и прыгал вокруг, «как опьяненный жеребенок», и развевался над реем, ударялся и хлопал. Бом-брам-стеньга гнулась до предела. У меня на глазах она изгибалась, словно пластинка из китового уса. Я прилег на рее, вытянувшись, парус ударял меня в лицо и сшиб с головы кепи. Он бил и трепал меня и не давался в руки. Ветер плашмя пришпилил меня к рею и, казалось, рвал в клочья на мне одежду. Я чувствовал себя на седьмом небе, превыше всех королей и владык земных. Я кричал во весь голос от радости, заглушая шум ветра.

Впереди меня была грот-мачта, где другой матрос воевал с другим бом-брамселем; а дальше за ним еще матрос, парус которого, казалось, был весь в узлах. Внизу подо мною была палуба судна с маленькими смешными фигурками — одни головы и плечи, — тянувшими что-то длинное по палубе. И прямо подо мной было море, серое и свирепое, испещренное белыми пятнами пены от нашего корабля.

И тут с ужасающим свистом налетел дождевой шквал. Он обрушился на море. Он затмил горизонт. Я не мог уже ничего видеть, кроме серых потоков дождя, серых туч, извергавших дождь, серых небес, раскрывшихся и разразившихся проливным дождем. Холодным дождем, ледяным дождем, ударявшим с такой силой, что с моей блузы сходила краска, и я оставлял окрашенные следы после себя, когда, спустившись вниз, проходил но палубе. В течение последующих двух часов я свертывал и убирал паруса, смиряя бег нашего корабля. К ночи мы уже шли при трех нижних марселях и зарифленном фоке. На следующий день мы плыли только под одним прямым и штормовыми косыми парусами.

Много есть путей и средств, доставляющих человеку радость, и для большинства людей то из них, которое называется волнующим переживанием, наиболее привлекательно. В такой серый день, как сегодня, когда трава гниет в грязи, воспоминание о пережитом волнующем моменте наполняет сердце --">