Василий Григорьевич Ян , Ал. Смирнов , Александр Герман , А М Линевский , Леонид Черняк , Керим , П Казанский - Всемирный следопыт, 1929 № 01

беда конокраду, если это «солнышко» неделями светит: в ясные ночи не подойдет он к чужому табору — сразу заметят. В такие ночи играют они в карты до утра, если игра не дойдет до ссоры и драки. А проиграть в карты — беда большая. Засмеют. Лучше избили бы мужики за уворованного коня, чем насмешки слышать. Конокрады любят над чужой бедой посмеяться.

Постоял немного, слышу глухой разговор. Крикнул еще:

— Выходи, кого смерть не забрала!

Вылез из шатра парень в лиловой рубашке, без пояса. Лицо рябое, заспанное.

— Как мне повидать Газуна? — спрашиваю его.

— А тебе зачем его видеть? — дико взглянул он на меня, но тут же я услышал бараний голос из шатра:

— Михала, тащи его ко мне!

Поднял Михала изношенный холщевый полог, и я, пригиная голову, вошел в шатер. Нутро шатра было небольшое: в ширину и длину шагов по десяти, и разделялось пополам засаленной ситцевой, в малиновых букетах, занавеской. В первой половине, в которую вслед за мной вошел Михала, стоял посредине низкий, с гладкой крышкой, обитый жестью сундук. Заржавленный замок сундука охранял одежную рвань и тряпки всей семьи. Сундук заменял стол. На нем стоял ведерный самовар, до того грязный, что трудно было бы сказать, медный ли он. Крутом самовара было хуже, чем на базарной площади. Из сломанного крана хлюпала вода, и по всему сундуку расплывалась лужа; в этой луже стояла невымытая после чая посуда и валялись куски пшенной каши.

Отдернув занавеску, я увидел в другой половине шатра гору кумачевых перин и подушек, а в них увязла, будто в трясине, обросшая волосами, как у черного медведя, голова Газуна, одетая в каракулевую шапку.

Газун зырнул на меня левым глазом и засуетился. Он быстро сбросил с себя тяжелые перины и сразу вырос громадным ростом. На нем был одет полинялый лиловый суконный пиджак, а под ним торчал расстегнутый грязный ворот синей рубашки и коричневый жилет на обвисшем, как торба, животе. С жилетных карманов свисала серебряная цепь от часов. Потертые в коленях и в ходу, черные бархатные шаровары раздувались над круглыми, как бутылки, лакированными голенищами сапог. Лицо у него было красное, как свекла.

Беспокойно сощурил Газун левый глаз, шагнул вперед и, напирая животом, вытеснил меня из шатра. И тут пошел его допрос. Сказал ему, что я сын рыжего Маштака. Такого рыжего, как мой отец, не найти среди цыган. По этой примете знали его все цыгане. Расспросил Газун, зачем я в этой местности шляюсь, кто заставил меня в Красной армии служить, и удивился, что я никак не проберусь через фронт в табор отца.

Кончив свой допрос, Газун разлегся животом на траве и уже ласково тихо сказал:

— Ложись, Маштак.

Я прилег рядом с ним, подложив сумку под голову.

— Не твое дело здесь стоять! — вдруг зарычал Газун на Михалу.

Стоявший возле нас любопытный Михала гикнул и лениво поплелся к своему шатру.

— Ну, а теперь расскажи, — обратился ко мне Газун, — что думают люди про войну?

Я долго ему рассказывал, что видел и слышал в последние дни в городе. Закончил тем, что не сегодня-завтра в этой местности можно ожидать перестрелку. Посоветовал ему перекочевать на спокойное место.

— Они сюда не пойдут, — сказал он, словно успокаивая себя и меня. — Они будут драться за рекой, на большой дороге. И кто будет трогать нас, цыган? Что они с нас возьмут? Отберут наших кляч? Ну, пускай берут. А на что им наша жизнь, если мы их не трогаем?

Газун поколупал пальцем в носу. Потом поднял густую бороду к небу и закрыл глаз, словно соловьем собирался запеть, и вдруг как рявкнет бараньим голосом:

— Дурак ты, бессчастный!..

Ругань его сразу проела мою кровь, и она, горячая, потекла по всему телу. И от обиды забилось сердце. Не за что было меня так обзывать. Но я молчал. А спрашивать Газуна, вождя табора за что обидел, не смел. Он после выскажет все. И я ждал.

Острый глаз его вонзился занозой в меня. Не моргая, он терпеливо ждал, что я ему отвечу. Но я все молчал, рвал траву и кусал ее. Не глядя на него, я заметил, как он ползком потянулся ко мне. Хлопнул Газун меня по плечу.

— Ты — покорный цыган! Я вижу, ты знаешь, как отвечать старшим. Только вот твой рыжий чорт мало тебя бил. Да зачем бить, когда он сам такой? Вы — кастрюльщики — все такие бессчастные. С конями мало знаетесь, поле и город для вас одна каша. Но скажи мне, почитаете вы полевые законы^[5]) ваших родителей? Нет их у вас, волки сожрали! А еще цыганами зоветесь! Ну, кто посылал тебя --">