Константин Михайлович Станюкович - Похождения одного матроса

– Марселя менять!

Эта работа, состоявшая в том, что надо было снять паруса с рей и привязать на их место другие, принесенные из шкиперской каюты, была «коньком» старшего офицера.

Нечего и говорить поэтому, как старались на обоих марсах.

Но грот-марсовые на этот раз отстали от фор-марсовых: эти переменили марсель в восемь минут, а грот-марсовые в десять.

На целых две минуты разницы.

К общему удивлению, старший офицер даже не выругался, а только значительно потряс кулаком на грот-марс.

– Ну и здоровая же будет сегодня лупцовка, братцы! –

прошептал на марсе пожилой и с виду «отчаянный»

фор-марсовый Кирюшкин.

Кирюшкин проговорил эти слова с философским равнодушием, казалось бы несколько удивительным, по крайней мере в человеке, не сомневавшемся в предстоявшей «лупцовке». Но он недаром считался «отчаянным».

Часто наказываемый за неумеренное пьянство на берегу, он ожесточился и считал ниже своего достоинства выказывать страх.

Все марсовые, бывшие на марсе в ожидании команды

«С марсов долой!» – выслушали Кирюшкина в угрюмом молчании, с видом покорной подавленности.

Только один молодой матросик, бывший на службе всего второй год, небольшого роста, худощавенький и «щуплый», как говорили про него матросы, характерно определяя его тонкую, недостаточно, казалось, крепкую, статную фигурку, внезапно стал белее рубашки, и взгляд его больших серых, необыкновенно добродушных глаз остановился на Кирюшкине с выражением ужаса и страха.

– Разве будут драть? – испуганно спросил матросик.

– А ты, Чайкин, думал, по чарке водки дадут! – насмешливо ответил Кирюшкин. – Небось форменно отполируют. «Долговязый» шутить не любит.

– И всех?

– Обязательно… Чтоб никому не было обидно!. Да ты что нюни-то распустил с перепуги? А еще матрос! – сердито промолвил Кирюшкин.

– Чайкина еще никогда не драли. Ему и боязно! – заметил кто-то.

– А может, Иваныч, нас драть не будут?

– Небось будут! – уверенно и спокойно проговорил

Кирюшкин.

Но, взглянув на испуганное лицо молодого матроса, прибавил почти что ласково:

– Да ты не обескураживайся, Чайкин… Не стоит!

Много «Долговязый» не назначит.

В эту минуту с мостика раздалась команда:

– С марсов и салингов долой!

– Вот сейчас и учению конец и шлифовка будет! –

словно бы довольный ее близостью, проговорил Кирюшкин и вместе с другими стал спускаться бегом по вантам.

Действительно, учение скоро окончилось, и старший офицер, подозвав боцмана, сказал:

– Грот-марсовых на бак! Двух унтер-офицеров с линьками!

– Есть, ваше благородие!

Боцман отошел от мостика и, направляясь на бак, крикнул:

– Грот-марсовые на бак!

А Кирюшкин тем временем говорил двум унтер-офицерам:

– Чайкина пожалейте, братцы: он щуплый.

Через минуту-другую среди внезапно наступившего на клипере угрюмого молчания кучка грот-марсовых выстроилась на баке с Кирюшкиным на фланге.

Вслед за тем пришел старший офицер.

При виде этой кучки людей он почувствовал злобу к ним, как к виновникам того, что «Проворный», так сказать,

«опозорился», а вместе с ним и он, старший офицер, у которого могли на две минуты опоздать с переменою марселя. В его глазах это казалось ужасным, и долг службы требовал, чтобы были наказанные. Но так как трудно было разобрать, по чьей именно вине вышла заминка, то наказаны должны быть все, не исключая и марсового старшины. Чайкин смотрел перед собою в каком-то оцепенении от страха. Выражение ужаса застыло в его больших глазах с расширенными зрачками. Он по временам вздрагивал всем своим тщедушным телом. И побелевшие, трясущиеся его губы неслышно шептали одни и те же слова:

– Господи Иисусе, пресвятая богородица! Господи

Иисусе, пресвятая богородица!

И в голове его внезапно пронеслись воспоминания о далекой деревне, где ему было так хорошо и где его никогда не секли и