Ольга Дмитриевна Форш , Иван Созонтович Лукаш , Иероним Иеронимович Ясинский - Камень астерикс

тобою было.

Девушка откинула назад пышные локоны и положила руки на стол. Она стала водить пальцем по узору скатерти и стала тихо говорить о том, что с нею было. В течение этой ночи она уже три раза рассказывала все, и если бы им дать десять тысяч ночей, они каждую ночь сидели бы и говорили об этом же самом.

– Мы вышли из дому рано утром, чтобы найти какое-нибудь поле, где можно было бы зарыть убитых нами. Все трое были саксонцы, в синих мундирах с желтыми галунами. Умирая, один из них пожелал, чтобы я вместо детей рожала ужей. Ножи мы спрятали очень далеко, и все следы преступления скрыты.

– Эльза, дочь моя, – сказал пастор, вздыхая, – убивая, ты не думала о нас?

– Не думала, – отвечала она. – На обратном пути мы встретили людей, которые спросили нас, не знаем ли мы что-нибудь об убийстве трех часовых возле здания Центральной тюрьмы? Мы сказали – нет, нет, не знаем! Ветер гудел нам в уши, мосты дрожали под нашими ногами. Когда же пришли в город, был уже найден ложно обвиненный преступник. Друзья мои радовались и спешили уезжать из города, где оставаться было опасно. Они укладывали свои чемоданы, ели сыр и смотрели на часы, боясь опоздать к поезду. Тот, кого мы освободили, убив саксонцев, – целовал мои руки и шею и повторял, как бы в забытьи: «Я всегда знал, что ты всюду пойдешь за мною. Ты бросила для меня отца и мать. Не побоялась стать убийцей». И он подмигивал на меня товарищам: «Умеет любить»! Я стягивала ремнями его мешки и не находила слов.

– Они уехали, – сказал пастор, – вниз по Рейну. А ты осталась.

– В десять часов ты была уже одна, – заметила мать.

– Я стала прибирать комнату и не находила места от запаха крови, который был возле меня. Потом я поцеловала крест и легла спать.

– Христос был недалеко от тебя, – заметил пастор.

– Я разучилась понимать Его.

– Ты поймешь Его, – с верой сказала мать.

На щеках у Эльзы горели два красных пятна, а глаза были сухи и смотрели в одну точку.

– Аминь, – сказал пастор.

– Аминь, – сказала Эльза.

Но разойтись они не могли, и рассвет застал их сидящими за столом, и бледное утреннее солнце с отчаянием поцеловало красные щеки Эльзы.

Но это не все.

Невинно казненный воскрес и, отыскав свою прежнюю одежду, желал увидеть Эльзу. Он хотел сказать ей одно слово, и отыскивал ее годы, неутомимо.

Однажды ночью он подошел к дому пастора и увидел в освещенные окна, что Эльза сидит за столом и водит пальцем по узору скатерти, а родители ее в молчании смотрят на нее.

Он постучался и был впущен в дом. Пастор только что хотел сказать «аминь», когда дверь отворилась и в комнату вошел казненный.

– Здравствуй, Эльза, – сказал он. – Отныне я буду с тобой.

И все трое перекрестились, покорные воле Божьей.

Villa Camille

(обратно) (обратно)

Иван Лукаш

Черноокий вампир^*

Дождь бился в пляске дикой. Скакал по острым черепичным крышам. Ветер с разбега бил в дрожащие стекла. Мигали насмешливо тьме – огни запоздалые ночи.

Он в дверь постучал.

В дверь, обитую шубою волка, с шкуркою крысы в углу. Засовы скрипели, засовы ржавые. Голос скрипучий ему кричал. Голос скрипучий, как ржавые засовы:

«Бездомник. Что надо от меня?.. Ты – кто?»

«Ведь, знаешь… Ну, – отворяй же!»

Под сводом, низким, в коридоре, смердящем крысами – толкнул он другую дверь…

У камина, где красным золотом пылали раскаленные угли, в кресле костлявом, сидела старуха. Старуха сидела с лицом посинелым, с губами, горевшими кровью. Кот черный, метая искры, терся о плечи. Спокойно смеялись зеленые глаза. Спина изогнулась.

– Ты ко мне? Зачем?

– Послушай… Послушай, старуха. Ночью вчера я увидел коня у мостов. К нему подошел и вскочил. И понесся. Перед дверью твоей – конь сгинул. Я стукнул к тебе. Ты послушай… Когда вечер бредет по болотам в синем пологе я видел ее. Женщину видел. Каждый вечер в саду моем, на мраморной скамье. Серая женщина, в мехе крысином, с телом змеи уползающей. И глаза ее – черные звезды. Они пьют мою кровь – черные звезды. Я боюсь. Послушай, старуха, – боюсь я!..

Кот фыркнул глумливо. Отошел. Тухли, пылали, золотом красным, угли. Дождь плясал на свинцовых переплетах уснувших окон.

Хохотом – визгом крысиным – старуха смеялась:

«Мой милый, жених мой пришел…»

…В саду вечернем, в синем тумане, сидит на мраморной скамье – женщина в мехе крысином…

Он крикнуть хотел – беззвучно шептал он. Уста старушечьи впилися в белую шею его.

(обратно)