Екатерина Звонцова - Чудо, тайна и авторитет

были у них лица; понятная такая, настоящая боль. Вот бы поговорить хоть с одним, с любым. Наверное, и они бы его поняли, и пожалели бы, а может, даже бы и спасли. Хотя, может, наоборот, нахмурились бы с усталым пренебрежением: «От чего спасать тебя? От розового мыла? От белой рубашки? Что тебе не живется, раз все не просто так и не навсегда?» А он потупил бы глаза и, наверное, покраснел бы от стыда, потому что сам не знал ответа, ничего не знал, а думать много было страшно. Одно понимал: скорее бы снова вечер. Скорее бы помыться уже целиком. Оттереться простым дегтярным мылом от розового запаха. Тем самым, которое для мертвецов. Смог бы он все это сказать троим из сна? Может быть. А они бы…

Всегда так на свете бывает.

Окончился этот роман.

Мужчина от страсти пылает…

— Сестрица, — тихо прервал он, и гребешок замер в волосах. — Ты иди. Иди. А я матушку подожду. В постели пока полежу, почитаю те твои приключения про остров…

Она поцеловала его снова и, обняв сзади за шею, повторила:

— Я скоро, скоро вернусь, и будет у нас какой-нибудь праздничный обед, вот.

Он потерся подбородком о ее сухие бледные руки, и они соскользнули, забрали с собой тепло и покой. Сразу захотелось схватиться, удержать, выдохнуть жалобно: «Не оставляй…», но он смолчал. Сестрица, переодевшись потеплее и схватив заячий свой тулупчик, ускользнула из детской; только соломенная ее обережная куколка в ленточках и пятнистом платке осталась на подушке. Он же встал от огневицы, благодарно погладил остывающий ее бок и пошел к своей постели. Белая неживая змейка ждала.

Какой все-таки странный, но дивный сон — про троих. Кто же они, не ангелы ли? Замученные, страдающие, но все же ангелы: так было от них горько, но светло; так хотелось и их спасти, и чтобы они помогли чем-нибудь. Вдруг сумеют? Может, стоит хотя бы попробовать умолить их. Пока заперта дверь. Пока змейка свисает до пола так безвольно и беззлобно.

Первым он подумал о юноше, обнимавшем лошаденку. Тот казался таким несчастным и слабым, что просить его о многом было бы бесчестно. С него хватило бы и самого маленького, способного принести недолгую, но настоящую радость желания. Почему не…

«Отведи нас с сестрицей на скетинг-ринг».

Вторым он вспомнил величавого мертвеца с раздробленными ногами — наверное, много у него было силы и власти, пока кто-то не позавидовал, не обозлился, не поранил. И лицо его — каменное, гордое, истерзанное — казалось теплым, участливым. Встреться он в добром здравии, был бы, наверное, возмущен всем здесь. Всем-всем. И смог бы это поправить одним взмахом руки, одним приказом. Услышал бы…

«Забери нас и матушку из этого дома».

Последним вспомнил он молодого узника. Не преступником он был, точно нет: в ясных глазах — сострадание; изувеченные ладони в крови, но хитон чистый — точно не коснулся его ни один удар грязного кулака. Не походил он на того, кого пленили насильно; скорее сам ступил в темницу, просто чтобы обернуться потом к угнетателям, раскинуть руки и прошептать ласково-насмешливо: «Ну, вот он я, глядите на меня». Он светился силой и милостью. Он мог, наверное, выполнить любое желание, даже большое-большое, способное счастливее сделать весь мир. Но сил на такое не было. И самое заветное желание оставалось одно, маленькое, подлое.

«Пожалуйста, пусть в комнату войдет матушка. Матушка, а за ней сестрица. И никто, никто больше, никто».

Пусть белую рубашку с кружевом надевать больше не придется. Никогда.

1. K

Сущевская полицейская часть

1887 год, 24 декабря, вечер

Мать всегда говорила: «Светлые мысли летят на свет. Нужны они тебе — просто зажги свечу». Сегодня K. звал их что было сил, но они все не спешили. Тогда он решил, что чем более одиноким и крохотным будет свет, тем заметнее в вечерней кромешности, — как желтая искорка маяка в ночи всегда по-особенному заметна затерявшемуся кораблю.

Загасив масляные лампы, K. зажег на подоконнике тощенький огарок — к счастью, тот завалялся в ящике стола бог знает с каких времен, возможно, даже остался от предыдущего сыскного надзирателя^[4]. Долго еще K. стоял у окна, наблюдая за новорожденной свечкой. Из какой-то щели малозаметно сквозило, отчего огонек дрожал, без конца возился, но гаснуть не гас. Он то поджимал лапки, поудобнее пристраиваясь на фитильке, то привставал на цыпочки, вглядываясь любопытно в морозную --">