Лудовико Ариосто - Неистовый Роланд. Песни I—XXV

самых невероятных приключениях сказочных рыцарей и принцесс, обретших в его рассказах неподдельную человечность и заживших вдруг по законам высшей гармонии и красоты, столь характерных для эстетического идеала современников и друзей Ариосто — Рафаэля (он изобразит Ариосто на вершине своего «Парнаса»), Джорджоне (его «Спящая Венера» — едва ли не лучшая иллюстрация к «Неистовому Роланду»), молодого Тициана (в написанном им портрете величаво спокойного и прекрасного мужчины многие поколения читателей ариостовского романа не зря хотели видеть черты его «божественного» автора). «Неистовый Роланд» — самое ренессансное произведение в литературе итальянского Возрождения. Отнюдь не склонный к поэтическим восторгам Вольтер писал в своем «Философском словаре»: «Роман Ариосто отличается такой полнотой и разнообразием, таким изобилием всевозможных красот, что мне не однажды случалось, прочтя его до конца, испытать лишь одно желание: перечитать все сначала. Вот каково очарование естественной поэзии!» И чуть дальше в той же статье: «У Ариосто был дар легко переходить от описания ужасных картин к картинам самым сладострастным, а от них — к высоконравственным наставлениям. Но что в нем еще поразительней, это умение пробудить живой интерес к своим героям и героиням, хотя тех и невероятное множество. В его поэме почти столько же трогательных событий, сколько гротескных приключений, и читатель до того свыкается с этим пестрым чередованием, что переходит от одних к другим без всякого удивления».

В России без ума от «Неистового Роланда» был К. Н. Батюшков, едва ли не первый русский поэт прочитавший этот роман по-итальянски и под свежим впечатлением от прочитанного уверявший Н. И. Гнедича, что Ариосто в своем роде единственный поэт, который «умеет соединять эпический тон с шутливым, забавное с важным, легкое с глубокомысленным, тени со светом, который умеет вас растрогать даже до слез, сам с вами плачет и сетует, в одну минуту над вами и над собой смеется. Возьмите душу Вергилия, воображение Тасса, ум Гомера, остроумие Вольтера, добродушие Лафонтена, гибкость Овидия: вот Ариост!»

Не станем, однако, умножать подобного рода примеры. Читатель и без того, вероятно, давно готов спросить: а почему же произошло так, что мы до сих пор не имели полного стихотворного перевода романа Ариосто и были вынуждены довольствоваться отдельными отрывками, чаще всего, плохо объясняющими восторги Вольтера и Батюшкова?

Вопрос естественный и законный. Подробный ответ на него читатель, видимо, найдет в статье Р. М. Гороховой, посвященной судьбе Ариосто в России. А пока пусть вспомнит главу из великой книги Сервантеса, где рассказывается «о великом и потешном обследовании, которому священник и цирюльник подвергли библиотеку хитроумного идальго» на предмет изъятия из нее для последующего сожжения всех рыцарских романов, превративших доброго сеньора Кехана Алонсо в сумасбродного Дон Кихота и «погубивших, — как скажет его экономка, — самую разумную голову во всей Ламанче». Как только речь заходит о «Неистовом Роланде» Ариосто, священник говорит: «Если этот последний отыщется среди наших книг и мы увидим, что говорит он не на своем родном языке, а на чужом, я не почувствую к нему никакого уважения; но если он будет говорить на своем, — я возложу его себе на голову» (Перевод К. Мочульского).

Сервантес не верил, что ренессансная поэзия рыцарского романа Ариосто может быть воспроизведена на каком-либо другом языке, кроме итальянского, и считал «Неистового Роланда» в принципе непереводимым. В настоящей поэзии Сервантес разбирался. В «Неистовом Роланде» она доведена до высшего совершенства. Лудовико Ариосто издавал свой роман трижды — в 1516, в 1521 и 1532 гг., — от издания к изданию улучшая его язык, стих, стилистику и стиль. Он следовал заветам самого авторитетного в ту пору филолога Пьетро Бембо, объявившего язык Петрарки классическим образцом новой, итальянской поэзии. Вместе с тем Ариосто прекрасно сознавал, что со времени создания петрарковской «Книги песен» прошло почти что два столетия, что пишет он в ином жанре и вынужден считаться со вкусами если не придворного, то во всяком случае светского литературно образованного общества не одной лишь Феррары, но всей Италии XVI в. Он тщательно очищал свой роман от диалектизмов, которые нередко встречались в романе Боярдо, но, добиваясь петрарковской чистоты и ясности, всячески избегал --">