Томазо Гарцони - Больница неизлечимо помешанных

пользовавшийся гарцониевской энциклопедией, включает в свой «Вечный календарь» (1670) два длинных диалога Симплициссимуса и Цонагри (анаграмма Garzoni).

В 1586 г. выходят еще две книги Гарцони, одна питающаяся от светских источников, одна — от церковных: «Больница неизлечимо помешанных» («L’hospidale de’ pazzi incurabili») и «Жизнеописания прославленных женщин Священного Писания» («Le vite delle donne illustri della Scrittura sacra»); обе написаны в Тревизо, где Гарцони, вероятно, находился по своим обязанностям проповедника.

Следующее сочинение Гарцони, «Синагога невежд» (La sinagoga degli ignoranti), появилось в 1589 г., после трехлетнего перерыва, за время которого Гарцони лишь подготовил издание сочинений Гуго Сен-Викторского. Накануне смерти Гарцони вновь оказывается в своем аббатстве: посвятительное письмо «Синагоги», адресованное епископу Альфонсо Эррере, подписано: «Равенна, 10 марта 1589». Это последняя книга, за изданием которой Гарцони мог проследить сам. После его смерти были изданы бурлескная похвала рогоносцам «Дивный рог изобилия» («Il mirabile cornucopia consolatorio», 1601) и книга, о завершении которой Гарцони писал на последних страницах «Синагоги невежд», — «Дворец волшебств» («Palagio degli incanti»). Но поскольку в 1605 г. вичентинец Чиконья Строцци уже издал книгу по демонологии с таким названием, издатель Гарцони счел за лучшее переменить титул, и последняя значительная работа Гарцони вышла под названием «Сераль мирских чудес» («Il Serraglio degli stupori del mondo», 1613).

Мы представляем читателю третью книгу Гарцони — «Больницу неизлечимо помешанных».

«Больница» вышла в 1586 г., в трех типографиях одновременно — в Венеции, Ферраре и Пьяченце. Было ли это следствием уговора между издателями, желавшими дать книге более широкое распространение, или нет, во всяком случае это свидетельствует об известности, какой успел добиться автор «Театра» и «Ярмарки».

«Больница» примечательна в особенности тем, чего в ней нет. В этой книге, притязающей охватить все виды безумия и достигающей впечатления полноты с помощью головокружительной и мелочной классификации, так что читатель, вынужденный узнать себя хотя бы в одной из этих рубрик, задается вопросом, кого же Гарцони приглашает в свою Больницу в привилегированной роли зрителя, — так вот, в этой галерее этиологий, характерологий и анекдотов нет того, чего следовало ждать от христианского писателя: апологии христианского немудрия и безумия, вдохновленной посланиями апостола Павла (1 Кор. 1:17—27; 3:18—20). Безумие у Гарцони во всяком случае подозрительно как отступление от социальной нормы и не спасено включением в христианский этос. Связано это удивительное умолчание, видимо, с тем, что главной неназванной фигурой «Больницы неизлечимо помешанных» делается Эразм Роттердамский: упоминать апостола Павла для Гарцони значило бы так или иначе ввести в круг обсуждения своего крупнейшего предшественника, апеллирующего к павлинистской идее избранного Богом немудрия (Похвала Глупости. LXV). Гарцони не ссылается на Эразма и не упоминает его даже как мишень полемики: возможное объяснение этому — необходимость «сообразоваться с предписаниями жесткой посттридентской цензуры, в планах которой было не опровержение и даже не недвусмысленное осуждение Эразма <...> но скорее его устранение с культурного горизонта» (Garzoni 2004, XXXVII). Единственное исключение — «Адагии», очищенные от предосудительных с католической точки зрения мест и изданные без имени автора на титульном листе: Гарцони не единожды упоминает их как произведение Паоло Мануцио.

Взявшись писать трактат о безумии, Гарцони не обратился ни к форме диалога, широко распространенной в XVI в., ни к просопопее, которой можно было заимствоваться из «Похвалы Глупости». Его книга устроена как путешествие зрителя по дому скорби, где в отдельных палатах размещены разные виды безумцев. Держа в памяти «Неистового Роланда» (отсылки к нему в изобилии встречаются на страницах книги), Гарцони не сосредоточивает внимание на одном персонаже, пусть воплотившем в себе безумие с несравненной полнотой, но дробит тему на бесконечные рубрики — склонность, заставившая одного из исследователей говорить о его «таксономической обсессии», — а рубрики заполняет анекдотами, античными и современными. Его жанровая модель — не столько поэма Ариосто вообще, сколько путешествие Астольфа, пробирающегося по Луне среди великого множества людских потерь в поисках сосуда с Роландовым умом (Or. Fur. XXXIV. 73—86).

В «Прологе --">