Мария Николаевна Высоцкая (Весна) - Пресыщенность ядом

Пролог

- Ты сволочь, Доронин, тебе самому от себя не противно?

- Противно, Элька, очень противно.

- Убирайся отсюда!

Он тяжело вздыхает. Чувствую его злость. Почему-то я всегда его тонко чувствую.

- Ты не дашь даже шанса?

Отрицательно качаю головой. У него нет права на этот шанс. У него больше ни на что нет права.

- Значит, всё, что было между нами, твоё потрясающее притворство?

- Что? Нет... - осекаюсь, теряя свою непоколебимую уверенность.

- Я, возможно, самый ужасный человек, но ты не лучше, Эля. Разве это любовь? Ты вычеркнула меня из своей жизни, вот так просто. А сколько было сказано красивых слов, ты такая же лгунья, как и я!

Замираю, а после уже не могу остановиться:

- Я лгунья, я не любила? Как ты смеешь, после всего... разве это я изуродовала тебе жизнь? Я скрылась с места аварии? Я спорила на тебя, как на кусок мяса? Я врала и прикидывалась не собой? Смотри на меня, Доронин, это всё делала я?! Как у тебя только хватает совести... Данил, это не игра, слышишь, уходи. Всё кончено. Хватит твоих игр! Хватит!

Ору, закрывая уши руками, оседая на пол по стене.

Доронин тянется ко мне, но я пресекаю любые попытки одним только взглядом. Мне так больно. Невыносимо. Он чудовище. Чудовище, в которое я имела глупость влюбиться. Почему судьба так коварна, почему человеком, который смог меня починить, стал именно тот, кто сломал?!

Глава 1

Ночь. Вы когда-нибудь задумывались о том, что чувствуют незрячие? Ведь их жизнь - вечная ночь. Тёмная, холодная, страшная. Когда ты находишься в коме, ты испытываешь то же самое. Нет никаких туннелей, яркого света или же какой-то счастливой, другой реальности. Нет. Есть только тьма и ничего больше.

Наверное, первое, что тебя раздражает, когда ты приходишь в себя, это свет. Яркий, режущий. Он кажется чужим. Ты привыкаешь к вечному сумраку настолько, что лучи солнца больше не заслуживают твоего внимания.

Когда я открыла глаза, то первое, что я видела и чувствовала, белый потолок и встроенные в него лампы. Они светили слишком ярко. Убивали мои глаза. Терзали их и будто смеялись. Они смеялись надо мной и моей беспомощностью.

Второе - мамины руки. Они с такой силой стискивали моё запястье, что хотелось закричать, чтобы она их убрала. Но голоса не было, только нездоровые, еле слышные хрипы.

Третье - это боль. Адская, поглощающая, она терзала моё тело, не останавливаясь ни на минуту.

Четвертое - страх. Жуткий. Порождающий панику страх.

Я не видела себя, не знала, что со мной. Не чувствовала. Не помнила, я почти ничего не помнила. Только то, как мы возвращались в город с дачи. У Ольки с Витькой была такая замечательная дача в сосновом поселке, летом мы ездили туда на шашлыки, а зимой кататься на лыжах. Мы ехали, пели песни, улыбались и совершенно не подозревали, что через минуту всё будет закончено.

Я помню удар, помню, как мир крутился вокруг меня, пока машина, переворачиваясь, слетела в кювет. Я помню боль, крики, вспыхнувший огонь. Я помню, как рыдала Оля. Так громко. А ещё помню, что так и не смогла дотянуться до её руки, которую она мне протягивала.

Эти крики, жуткие образы, окутавшее пламя, они врывались в моё сознание, я металась по больничной койке в агонии, хрипела вновь и вновь проживая ту ночь. Мне кололи успокоительное, обезболивающее, но это не помогало. Из раза в раз я открывала глаза и проходила через этот ад. Снова и снова. Снова и снова.

Год спустя…

Надеваю кожаные ботиночки, которые папа привёз мне из Лондона пару лет назад. Настоящие оксфорды. Не дорогие и совсем не фирменные, зато подаренные с любовью и чистым сердцем. Я шнурую лакированные ботинки, чуть ли не видя в них своё отражение. Мама стоит в кухонном проёме, на голове у неё закрученное полотенце, и она явно походит на египетскую мадемуазель времён до нашей эры. На ней васильковая пижама и смешные тапки-единороги, я подарила их ей на Восьмое марта. Милые, пушистые и такие разноцветные. Она долго смеялась, но не забросила их в далёкие дебри шкафа, а поставила красоваться перед кроватью и теперь каждое утро разгуливает в них по дому.

Она внимательно наблюдает, как я обуваюсь, и делает глоток чёрного, но до ужаса сладкого кофе. Он приторный, и я такой не люблю. Впрочем, я никакой