Мирон Маркович Черненко - Фернандель. Мастера зарубежного киноискусства

Фернандель Мастера зарубежного киноискусства

Лицо

И какое! Лицо-подмостки, лицо-экран. Фернандель никогда не прячется под гримом, Да и как спрятаться? Даже под глухой карнавальной маской не скрыть эти отборные зубы, эти набрякшие и на первый взгляд совершенно неподвижные губы, нависшие над массивным подбородком. И если он гримируется, то, скорее всего, чтобы его побыстрее да получше узнали. А узнав, восхитились.

Это лицо не назовешь красивым. Что ж, у каждого свой крест. Козьма Прутков говаривал: хочешь быть красивым, будь им… И большинство актеров хочет, а захотев, становится. Фернандель не хочет; он отлично знает, что некрасивость — его капитал. Его возможность отождествиться со всяким, кто некрасив, как он, кто, быть может, горбат, а может, подслеповат, а может, сутул, а может, заика. И Фернандель щедро дарит каждому свои недостатки, существующие и несуществующие, — в самом гипертрофированном, в самом пародийном, в самом противоестественном виде. И, оказывается, есть в этом свое обаяние, оказывается, с этим можно жить, можно надеяться на удачу, на уважение, на любовь, наконец.

Редкий из актеров не обиделся бы, прочитав про себя однажды: «Зубы лошади и глаза собаки». Фернандель не обиделся, он обрадовался. Ибо юмор этот вполне лежит в ключе его немедленных комических реакций, не самого, быть может, изысканного, самого простонародного ряда. Да и сама острота — лучшая реклама. И Фернандель повторял ее, как свою собственную, несчетное количество раз — в интервью и на эстраде, с экрана и просто так, начисто позабыв анонимного остряка, который когда-то, во времена мюзик-холльной юности Фернанделя, решил было, что эта издевка на веки вечные уничтожит начинающего шансонье. Но Фернанделю мало и этого, и он щедро рассыпает в своих воспоминаниях такие автохарактеристики, которых и врагу своему не пожелаешь:

«Я был похож на кавалериста, проглотившего свою лошадь», — пишет он однажды: И еще: «Я изобразил на своем лице самую идиотскую улыбку, на которую был способен». Мало того, рассказывая «Синемонду» о своей женитьбе, он и здесь потешается над собой: «Когда я пришел к будущему тестю, я очень хотел произвести на него благоприятное впечатление и все время широко улыбался, пока тесть не заорал: да закрой же ты рот, я хочу увидеть твое лицо».

Фернандель щедро пользуется данным ему от природы даром. Ибо, если уж есть у тебя такое лицо, то грех не использовать его до конца, до самой последней точки. И он растягивает губы в безбрежной улыбке — от уха до уха, он морщит и без того подвижный лоб, на котором кожа растягивается в любом направлении: вертикальном, горизонтальном, диагональном и какое там бывает еще. Вот он испуган, и маленькие глазки становятся совсем крохотными, они словно ввинчиваются в глазные впадины, они со всех ног бегут под защиту надбровных дуг, чтобы притаиться покамест там, в глубине, вглядеться, осмыслить, принять решение и выкатиться вновь на поверхность, когда опасность исчезнет. Вот он радуется, и такое «неописуемое» (его действительно не опишешь) счастье разливается по лицу, что, кажется, ничто уже не может его согнать, да что согнать, сократить в размерах, отогнать куда-нибудь в уголок, чтобы освободить место для следующей эмоции. Но чуть-чуть изменится ситуация и одним мановением бровей это тысячеликое лицо мгновенно отреагирует, сработает какое-то невидимое реле, и жалобная гримаса недоумения, недовольства, обиды растянет его в противоположном направлении, словно в калейдоскопе, стронутом неосторожным прикосновением.

Оно нескрываемо примитивно, это лицо: ни тебе подтекста, ни внутренней борьбы, да и где им спрятаться под толстой кожей? — все на поверхности, словно под увеличительным стеклом, укрупненное вдвое, втрое, вдесятеро. И в этом весь принцип фернанделевского лицедейства. Ибо он именно лицедействует в самом буквальном, в самом средневековом смысле слова. Его лицо — это его сцена, плацдарм, где разыгрываются --">