Попова Надежда Александровна - Записка Сумасшедшего

Поистине, завидующие другим не любят себя... А от этого прямой путь к усугублению веры неважно-во-что!

И если вначале наш юноша, ненавидя себя за нерешительность, верит в сверхчеловека, так же впоследствии ненавидит себя за то, что добр! За то, что немилосерден! Не милосерден к мерзкой, зловредной старушенции, паучихе, о которой плачет каблук сапога! Не милосерден к безумной Лизавете, не осознающей своего избавления! Как это слишком по-человечески... остается лишь уверовать... Во что?

Вы гениальны в том, как поступили с несчастным юношей, милый Теодор, я не смог бы поступить лучше. Падающего ― подтолкни; что же подтолкнет лучше сострадания?

Нежными руками, кротким взором Сони Вы наказываете Раскольникова еще страшней, чем казнит себя он сам. Если и была в нем хоть сколько-нибудь твердость алмаза, то все более и более уступала она место мягкости древесного угля; „и спросит уголь у алмаза, зачем так тверд? Ведь мы родственники!“...

Ее сострадание к нему, подкрепленное опасным ядом Евангелия (любому аптекарю известно, что неумеренно данное лекарство есть яд) ― лишь со-страдание, страдание вместе, в коем нет и не может быть ничего созидающего. А значит ― горе любящим, в коих нет более высокой вершины, чем сострадание их, ибо истинная любовь выше самого великого сострадания, и то, что возлюбивший любит, он еще и хочет создать, а не умертвить, пусть и прикрывшись каким угодно Богом. Не мир приносит любовь, не гниение в болоте тихого самоуничижения, но меч!

Бесстыдны блаженные в сострадании своем, бесстыдна любовь безоружная ― и посему наихудшим развратом назову ее! Ибо худший разврат не тело отдает на поругание, но душу, а это знают даже христиане...

Не воспримите это как укол Вам, мой дорогой Теодор, укол от меня, неисправимого антихристианина, неистового язычника Заратустры. Позволю себе предположить, что в Родионе Ваше собственное „я“ нашло хоть сколько-нибудь выхода ― Вы пишете роман и тем отчуждаете нечто от себя... Нечто, чего боитесь сами, хотя и прозреваете столь ясно и точно, мой милый святой Идиот Теодор...

В одном Вы точно сойдетесь со мною ― человек есть нечто, что должно прейти. Он либо должен выйти в состояние ангельское, либо вступить на пути вечного возвращения. Но человек Раскольников обречен уйти в небытие, ибо рядом нет ни Вашего Идиота Мышкина, ни моего Шута Заратустры...»

За окном бушует гроза. Резкий порыв ветра с дождем распахивает окно, подхватывает исписанный лист и уносит его в камин.

Ницше минуту сидит молча, затем поднимается, медленно подходит к окну и вдруг начинает неистово хохотать. Дождь брызжет ему в лицо. Сумасшедший Фридрих не успел объяснить Теодору, в чем заключались его главные ошибки...

Фонограф звякает, остановившийся было валик начинает крутиться сам собою; слышны звуки «Полета Валькирии», перемежаемые «Одой к радости»...

Утро.

Солнце вот-вот взойдет. Гроза утихла.

Ницше выходит на порог дома. Он ждет Солнца. Подле порога взор его улавливает движение.

Промокший грязный щенок медленно, нерешительно подходит все ближе к ноге, жмется, дрожит, тихо поскуливая.

Ницше наклоняется, берет его на руки, усмехаясь чуть слышно: «Вот ведь... тварь дрожащая...».

Щенок несильно кусает его за палец.

1999 г.