Иван Леонтьевич Леонтьев-Щеглов - Сомнительный друг

трудностью, то есть обратиться всецело к сокровищнице человеческой психологии.

В 1837 году безвременно погибает Пушкин… На его ближайших друзей и поклонников эта смерть производит впечатление громового удара. Погодин обращается к московским студентам вместо лекции с горячим поминальным словом и долго не может начать речь, «буквально задушаемый рыданиями»… Говорить ли о Гоголе — он был совершенно убит, душевно надломлен и с этого момента, можно сказать, уже никогда более не поправлялся. Спустя два года с лишком он вспоминает о Пушкине в письме к Плетневу с тем содрогающим чувством, точно потерял его вчера: «Как странно! Боже, как странно! Россия без Пушкина… Я приеду в Петербург — и Пушкина нет. Я увижу Вас — и Пушкина нет. Зачем Вам теперь Петербург?..»

Бедный, столь несправедливо забытый и столь мало оцененный Эдуард Губер, для которого Пушкин не сделал и десятой доли того, что сделал для Боратынского, разрешается у гроба Пушкина вдохновенным стихотворением, которое списывается всеми нарасхват:

Я видел гроб его печальный,

Я видел в гробе бледный лик

И в тишине с слезой прощальной

Главой на труп его поник!..

У этого же дорогого гроба загорается негодованием другая пламенная душа, стяжавшая своим откликом на родную скорбь свою первую громкую славу, — Лермонтов!

Что же Боратынский? Как принял он известие о трагической кончине своего литературного благодетеля?

Единственное свидетельство об этом, которое мы имеем, вдобавок из вторых рук, несмотря на свою немногословность, необыкновенно характерно. О смерти Пушкина Боратынский, как оказывается, узнал, когда дописывал свое стихотворение «Осень», которым был очень доволен. Пораженный известием, он прервал работу… и последние строфы так и остались недоделанными и в этом недоделанном виде попали потом в печать. И когда жена Боратынского, боготворившая мужа, стала настаивать на их окончательной отделке, он отвечал на это следующим стихотворением, считающимся, по родственному преданию, прямым отзвуком полученного рокового известия:

Люблю я вас, богини пенья,

Но ваш чарующий наход,

Сей сладкий трепет вдохновенья, —

Предтечей жизненных невзгод.

Любовь камен с враждой Фортуны —

Одно. Молчу! Боюся я,

Чтоб персты, падшие на струны,

Не пробудили вновь перуны,

В которых спит судьба моя.

И отрываюсь, полный муки,

От музы, ласковой ко мне.

И говорю: до завтра, звуки,

Пусть день угаснет в тишине.

Сравните этот благонамеренный отклик с стихотворениями Эдуарда Губера и Михаила Лермонтова, вызванными кончиной Пушкина, и скажите по совести, так ли откликаются люди сердца на смерть близкого им человека?.. Это обстоятельство тем страннее, что всего за пять лет до смерти Пушкина тот же Боратынский написал чудесное стихотворение на смерть Гёте, а вот, подите же, когда умирает его близкий друг и благодетель, благополучный помещик Муранова суеверно открещивается от мнимых грядущих бед:

Пусть день угаснет в тишине.

Что же за человек был после этого Е.А. Боратынский?..

Смешно, разумеется, было бы отрицать его блестящий ум, его редкую образованность и выдающееся поэтическое дарование, хотя и далеко не той классической мерки, какую прилагают к его поэзии кн. П.А. Вяземский и П.А. Плетнев. Но также мало остается сомнения и в том, что те «таинство печали» и «дикий ад», о которых он облачно поверяет своей преданной супруге («Н.А. Боратынской»), в значительной степени объясняются страданиями обманутого тщеславия и глубоко скрытого эгоизма.

В 1825 году он пишет своему приятелю Н.В. Путяте: «На Руси много смешного, но я не расположен смеяться. Во мне веселость — усилие гордого ума, а не дитя сердца. С самого моего детства я тяготился зависимостью и был угрюм, был несчастлив. В молодости судьба взяла меня в руки. Все это служит пищей гению, но вот беда: я не гений. Для чего же все было так, а не иначе? На этот вопрос захохотали бы все черти!»

Скажите на милость, да разве это не подлинный язык Сальери?

Если принять во внимание, что Н.В. Путята вскоре познакомился с Пушкиным, с которым вошел в самые сердечные отношения, то нет ничего удивительного, что Пушкин, так живо интересовавшийся личностью сумрачного поэта, мог знать об этом письме и во всяком случае толковать с Путятой по душе о некоторых странностях --">