Игорь Маркович Ефимов - Гении и маски. О книгах Петра Вайля

хвост, рот, глаза — но забыли бы нарисовать хобот и бивни. Или орла (ястреба?) — без клюва и крыльев. Или меч-рыбу — с обломанным мечом. У Бродского на портрете кисти Вайля отнято именно то свойство, которым он превосходит всех русских поэтов XX века: способность трагического восприятия Бытия, способность стоять лицом к лицу с Небытием и не впадать при этом в отчаяние.

Наткнувшись на это явное искажение знакомого облика, начинаешь припоминать, что и образы других поэтов в этой книге были лишены каких-то важных черт и штрихов. Будто кто-то прошелся по фотоальбому ножницами и бритвочкой, там и тут удаляя «ненужное». Увлеченный чтением пестрого и талантливого текста, ты проскакивал эти лакуны, но они накапливались в памяти, тревожили, манили вглядеться: что же такое автор так умело и старательно пытается спрятать от нас?

Поэтика умолчаний

Но гибчайшею русскою речью

Что-то главное он огибал…

Лев Лосев

В книге есть такой эпизод: журналисту Вайлю Нью-Йоркская газета «Новое русское слово» поручила описать похороны дочери Толстого, Александры Львовны. Главный редактор прочел заметку и спросил: «Но почему вы не вставили самую красочную деталь? О том, что в могилу Александры Львовны положили ветку черемухи из Ясной Поляны?..» Вайль ответил: «Не вставил потому, что это показалось мне ужасной пошлостью» (СПМ-416).

«Хороший вкус» — в поступках, в выборе слов, в одежде, в любовных эскападах — часто выступает в книге как верховный арбитр в оценке человеческого поведения. Какое, например, безвкусие сказать о себе «я кушал» или «я блистал» (СПМ-397)! Автор рассказывает, как он истреблял «личное местоимение первого лица в своих писаниях, за ним гоняясь и изгоняя даже в ущерб стилю и грамматике…» (СПМ-217). (Тем не менее написал целую книгу исключительно про себя.) Все, что не попадает под определение «хорошего вкуса», рискует остаться за бортом, не будет даже упомянуто. (Хотя тот же Бродский однажды обронил в разговоре: «Хороший вкус необходим портным».) Понятно, что, коли любимый поэт допускал явную безвкусицу, Вайль считал своим долгом обойти этот печальный факт молчанием. Даже если «безвкусица» представляла собой какое-то чувство, в стихах — по представлениям Вайля — неуместное.

Советская идеология, обрабатывая образы классиков русской литературы, старательно убирала все черты и свойства, которые могли иметь негативный — с ее точки зрения — оттенок. Не следовало упоминать, что кто-то из наших несравненных гениев проигрывал большие суммы в карты или на рулетке, имел любовниц и незаконных детей, ревновал, завидовал, лгал, интриговал, проявлял трусость и подобострастие, принадлежал к «эксплуататорским классам» или — не дай Бог! — верил в Бога. Страстный борец с коммунистической идеологией Петр Вайль с неменьшей старательностью ретуширует портреты полюбившихся поэтов — но совершенно в другом направлении. От каких же «грехов», от какой безвкусной «черемухи» пытается очистить — оградить — обелить — освободить своих любимцев автор книги «Стихи про меня»?

Лишь постепенно, лишь припоминая другие стихи, поэмы, строчки включенных в сборник поэтов, начинаешь догадываться, какие чувства и черты попадали под цензорские ножницы. Главным образом удалялись — отодвигались на задний план — игнорировались — чувства негативные, болезненные, чреватые угрозой для любой жизнерадостности: стыд, страх, сострадание, гнев, возмущение. А также — в неожиданной солидарности с идеологией коммунистов — убиралась в тень вся сфера религиозных переживаний и исканий наших стихотворцев.

И действительно — что может быть более безвкусным, чем призыв «глаголом жечь сердца людей!»?

Забудем строчки Блока «Мы — дети страшных лет России — / забыть не в силах ничего».

Ошибся Есенин, обещая «новый нож в сапоге» (СПМ-195), никакой нож не объявился. (Если, конечно, не считать террор 1937 года.)

Ахматову, с ее «…кидалась в ноги палачу», просто опустим.

Цветаева, конечно, грешила надрывностью, когда описывала, как «вскрыла жилы…» и кровь хлынула вперемешку со стихами (СПМ-105).

И правильно объяснял Пастернак Мандельштаму, что стихи «Мы живем, под собою не чуя страны…» не имеют отношения к поэзии, а являются просто попыткой самоубийства.

Но и сам Пастернак, наверное, изменял хорошему вкусу, когда оплакивал друзей строчками: «Душа моя, --">