Ольга Глазунова - Иосиф Бродский: Американский дневник

разжимая уст.

Если воздух везде одинаковый, если каблуку все равно, по какой земле ступать, если даже глаз не замечает ("скашивает") разницу между пейзажами ("сумма мелких слагаемых при перемене мест / неузнаваемее нуля"), то для человека эти изменения становятся роковыми. И горькая улыбка, "точно тень грача", является ответом на все попытки убедить себя в том, что ничего не изменилось: и изгородь такая же щербатая, как там, на другом краю земли; и шиповник так же растет в тех местах, может быть, не такой пышный, но к этому можно приспособиться, "сдерживая" его глазом. Но вот взгляд падает на жимолость растение, которое в России практически не встречается, — и из груди вырывается немой крик отчаяния.

Образы, вызывающие горечь воспоминаний, у каждого поэта свои: в стихотворении Бродского роковую роль играет жимолость, а у Цветаевой, например, — рябина ("Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст, И все — равно, и все — едино. Но если по дороге — куст Встает, особенно — рябина…"). У Бродского с жимолостью связано чувство отчуждения, у Цветаевой с рябиной — ностальгия, но смысл остается один: можно загнать свои чувства глубоко внутрь, "что и самый зоркий сыщик Вдоль всей души, всей — поперек! Родимого пятна не сыщет!", можно запретить себе думать о прошлом, но неожиданно знакомый предмет попадает в поле зрения и сводит на "нет" всю тщательно спланированную систему защиты.

В стихотворении 1934 года Марина Цветаева прямо говорит о своих чувствах в эмиграции: "Тоска по родине! Давно / Разоблаченная морока!"; Владимир Набоков в "Других берегах" признается: "Тоска по родине. Она впилась, эта тоска, в один небольшой уголок земли, и оторвать ее можно только с жизнью… Дайте мне, на любом материке, лес, поле и воздух, напоминающие Петербургскую губернию, и тогда душа вся перевертывается".

У Бродского ничего подобного вы не встретите. Более того, после отъезда в эмиграцию в 1972 году слова "тоска", "родина", "Россия" практически исчезают из его языка. Интересно отметить, что в стихотворениях, написанных до эмиграции, "тоска" встречается 70 раз, после 1972 года — не более десяти раз; соответственно до 1972 года "родина" встречается 34 раза, после отъезда — три раза. Но поэзия не бухгалтерия, и то, что скрыто от глаз, всегда можно почувствовать.

Мужество Бродского состоит в том, что он не остается внутри созданных им поэтических иллюзий, а продолжает трезво смотреть на мир, каким бы нелицеприятным он для него ни был. Отсюда и ирония, и разочарование, и скептицизм. Возможно, способ выражения этих чувств у Бродского далек от привычных, традиционных для русской поэзии форм изложения, но тем интереснее представляется работа читателя. Конечно, мысль приведенного выше стихотворения Бродского можно выразить иначе, например строчкой из популярной песни "Хоть похоже на Россию, только все же не Россия", но, согласитесь, это будет другой жанр, другая поэзия.

Если и есть в стихотворении ирония, то направлена она, прежде всего, на самого себя — на тщетные попытки автора убедить себя в том, что география не имеет для него особого значения. Может быть, и не имеет, но для ума, а не для сердца. Попытки Бродского на протяжении всего американского периода творчества создать (или воссоздать в памяти) свой, пусть иллюзорный, но близкий ему мир воспоминаний, тоже продиктованы не умом, а сердцем.

С помощью поэтических образов Бродский пытается оживить прошлое. Зачем он это делает? Ответ представляется очевидным: видимо, то, чем была наполнена его жизнь в действительности, не удовлетворяло его. Хотя, вполне допускаю, что кто-то не согласится с такой трактовкой, настаивая на том, что поэзия Бродского — это пускание пыли в глаза, попытка с помощью нетрадиционной формы привлечь внимание неискушенного американского читателя и критики, ошеломить, набить себе цену. Бесполезно спорить: время покажет, кто прав.

Но, может быть, такая печальная судьба постигла творчество Иосифа Бродского только в России, а на Западе, в Америке, где он провел больше 20 лет жизни и где гораздо раньше, чем у нас, начали изучать его творчество, дела обстоят лучше. Очень хотелось бы, чтобы все было именно так, но, к сожалению, не выходит.

Читая написанные в Америке воспоминания об Иосифе Бродском, невольно ловишь себя на мысли о том самом "приторном елее", которого опасался Маяковский. Каких только эпитетов ни встретишь в мемуарах и критических работах: и "последний классик", и "великий --">