Мортон Фелдман - Привет восьмой улице

непрофессионала со всеми способностями и блеском
«профи», — этот ее «дилетантизм», — навсегда остался со мной. Она была близким другом Скрябиных,
поэтому я играл Скрябина. Она училась у Бузони,
и поэтому я играл его транскрипции Баха и тратил
больше времени на его примечания, чем на игру.
Годы шли, ничего не менялось, я плыл по течению — так же, как в начале этого текста. Я сочинял
пьески в духе Скрябина, перестал выполнять и без
того небольшие домашние задания, в итоге расстался со своей учительницей и в пятнадцать стал
учеником Уоллингфорда Риггера, который был так
же нетребователен ко мне.
9

По-видимому, я все-таки втайне хотел избавиться от этого мечтательного отношения к музыке
и стать «музыкантом», поскольку в восемнадцать
лет оказался у Штефана Вольпе. Но мы только и делали, что спорили о музыке, и я чувствовал, что
ничему не учусь. Однажды я перестал платить ему.
На это мне ничего не было сказано. Я продолжал
приходить, мы продолжали спорить — и всё еще
спорим восемнадцать лет спустя.
С Джоном Кейджем я познакомился в Карнегихолле, когда Митропулос дирижировал Симфонией Веберна. Думаю, это была зима 1949/1950 года,
и мне только что исполнилось двадцать четыре.
Реакция публики была такой враждебной и такой
обескураживающей, что я ушел сразу же после Симфонии. Я старался по мере сил прийти в себя в пустом вестибюле, когда вышел Джон. Я узнал его,
хотя мы никогда прежде не встречались, подошел
к нему и, словно мы были знакомы сто лет, спросил: «Разве это не прекрасно?» Спустя мгновение
мы оживленно беседовали о том, как чудесно эта
вещь звучала в таком большом зале. Мы тут же договорились, что я приду к нему в гости.
В то время Джон жил на верхнем этаже дома на
Гранд-стрит, с окнами, выходящими на Ист-Ривер.
Вид был потрясающий, четыре комнаты были переделаны в две. Простор Ист-Ривер, всего несколько
цветов в горшках, длинный низкий мраморный
стол и множество скульптур Липпольда вдоль стены (он жил в соседней комнате).
Я задерживаюсь на воспоминаниях о том, как
жил Джон, потому что именно в этой комнате я
нашел такое понимание и столь оригинальную
10

поддержку, с какими прежде не сталкивался.
Здесь же я встретил Филипа Гастона, который затем стал моим ближайшим другом и без которого
моя жизнь в искусстве была бы совершенно иной.
В тот раз я принес Джону струнный квартет. Он
долго смотрел в ноты, а затем спросил: «Как ты это
сделал?» Я подумал о постоянных ссорах с Вольпе
и о том, как буквально неделю назад, показывая свое
сочинение Милтону Бэббиту, так глубокомысленно
отвечал на его вопросы, что он сказал: «Мортон, я не
понял ни слова из того, что ты говоришь». Поэтому я едва слышно ответил Джону: «Я не знаю как».
Реакция была поразительной. Джон подпрыгнул, издал какой-то обезьяний визг и завопил:
«Разве это не восхитительно! Разве это не чудесно!
Это так красиво, а он не знает, как он это сделал!»
Откровенно говоря, я задумываюсь иногда, какой
стала бы моя музыка, если бы Джон не придал мне
тогда уверенности в моих инстинктах.
Через пару месяцев я и сам перебрался в этот
волшебный дом — только мне достался второй этаж
и всего лишь проблеск Ист-Ривер. Я прекрасно понимал, как это символично.
Бывая у Вольпе, я подружился с Дэвидом Тюдором. Я представил его Джону. Вскоре появился
Крисчен Вулф, затем Эрл Браун, который познакомился с Джоном во время его гастролей по Среднему Западу и решил начать новую жизнь в НьюЙорке, чтобы быть рядом с новой музыкой.
С Джоном мы мало говорили о музыке. Всё менялось слишком быстро, так что мы даже поговорить
об этом не успевали. Но было очень много разговоров о живописи. В шесть часов вечера мы с Джоном
11

обычно шли в бар «Кедр» и вели там разговоры
с друзьями-художниками до трех утра, когда бар
закрывался. Я без преувеличения могу сказать, что
в течение пяти лет мы поступали так каждый день.
Новая живопись возбудила во мне жажду звукового мира, более непосредственного, более осязаемого, чем всё, что было прежде. Элементы этого
встречались у Вареза. Но он был слишком «Варез».
Проблески этого ощущались у Веберна. Но его творчество было слишком сковано дисциплиной двенадцатитоновой системы. Новая структура требовала большей сосредоточенности, чем статичная
фотография, в которую, как мне кажется, превратилась точная нотация.
«Проекция II» («Projection II») для --">