Самуэлла Иосифовна Фингарет - Друзья из Сары-Тепе

грустные. В общем, такие глаза Севка видел только у детей дошкольного возраста, а у взрослых совсем не встречал. — С прибытием, брат. Давай рюкзак — и пошли. Саша наверняка уже ворчит.

Рюкзак Севка, конечно, не отдал — привык носить сам. Экспедиционная машина его разочаровала: старая полуторка^[3] пыльно-зелёного цвета с самодельным навесом над кузовом. Склонный к ворчанию Саша оказался весёлым парнем с широким загорелым лицом в крупных веснушках.

Папа с Борисом Яковлевичем прыгнули в кузов, а Севке велели лезть в кабину.

Саша проверил, плотно ли Севка захлопнул дверцу, передвинул свою тюбетейку с затылка на лоб, забавно сморщил нос и включил зажигание.

— Держись за воздух, старик!

«Ух, здорово!» — только и успел подумать Севка.

Навстречу понеслись луга, поля, дороги, сады. Среди зелёной травы красными островами цвели полевые тюльпаны. По вспаханным полям двигались машины, за ними следом двигались люди. Казалось, что люди и машины танцевали какой-то слаженный танец. Мужчины были в полосатых халатах, а женщины — все, как одна, в красных цветастых платьях, в красных косынках на головах.

— У нас любят красный цвет, посевную хлопка заканчивают, как у вас в Ленинграде осень называют? — скороговоркой, без знаков препинания сказал Саша.

— Осень у нас называют золотой, — ответил несколько озадаченный Севка.

— И у нас золотой, только у вас — потому что листья на деревьях как золото, а у нас золото на полях вызревает.

— Знаю. В школе сто раз проходили. Это хлопок — «белое золото». А вы русский или узбек?

— Да кто его разберёт. Вроде бы как русский, а всю жизнь живу в Самарканде. С тобой говорю по-русски, а с узбеком могу по-узбекски. Ещё таджикский знаю. Песни на всех языках петь могу. А невеста у меня узбечка — Зулейхой зовут.

— Уже город?

— Угу.

— Мигом домчались.

Полуторка загромыхала по булыжникам узких мостовых. Вдоль тротуаров потянулись нескончаемые заборы — дувалы, из-за которых едва виднелись одноэтажные кибитки-дома.

Саша затормозил около калитки такого размера, что она казалась просто случайной заплатой на грязно-белой, плохо оштукатуренной стене.

«Ну и дом», — подумал Севка, вылезая из машины.

Однако за дувалом оказался большой, чисто прибранный двор с деревьями и цветниками. Земля во дворе была укатанной и твёрдой, как асфальт. Справа стоял белый одноэтажный домик с плоской крышей и узкими окошками, прикрытыми тяжёлыми деревянными ставнями.

— Мехмонхона — гостевая. Тут мы и живём, — сказал Борис Яковлевич, кивнув в сторону домика. — Точнее, живём мы в саду, а в гостевой держим вещи.

Они свернули влево и пошли по тропинке между деревьями. На ветках деревьев, как свечи на ёлках, тянулись кверху крепкие красные цветы.

— Гранаты, — сказал Борис Яковлевич, — а вот и наши хоромы.

Они поднялись по ступенькам на длинную широкую площадку — суфу^[4]. Над площадкой вились виноградные лозы с толстыми резными листьями и усиками, закрученными в сложные спирали. Всё это держалось на кольях, вбитых по краям суфы. Внизу был расстелен брезент. На нём лежало семь спальных мешков. Саша ночевал в машине.

«Хорошо спать на суфе, — подумал Сева. — Жаль, что виноград ещё не поспел».

Потом он знакомился с участниками экспедиции, потом все сели ужинать.

Последним впечатлением этого длинного дня были очень чёрное небо и очень жёлтые звёзды. Небо казалось перевёрнутым. Звёзды висели низко и были каждая величиной с кулак.

Глава II

На другой день был понедельник.

По понедельникам на заставе проходили учения со стрельбой. Работать было нельзя, и выходной день археологов был перенесён на понедельник. Поэтому, когда папа разбудил Севку, все ещё спали. Только Борис Яковлевич проснулся. Он откинул клапан спального мешка и зашептал очень громко:

— Значит, Андрей, до площади прямо, а там возьмёшь левее по Алишера Навои^[5]. Минут пятнадцать, не больше.

— Найду, спи.

--">