Марк Зосимович Ланской - Приключения без путешествий

белых простынях. Им делали уколы и кормили молоком и сахаром. Разговаривал он с ними недолго, спешил.

Теперь он сидел в кабине грузовика, рядом с шофером, и ехал в Колчаново, один, без опекунов, как настоящий путешественник. Шофер, краснолицый парень с черными потрескавшимися пальцами, лежавшими без рукавиц на баранке, курил длинную сигаретину, щурил один глаз от дыма и время от времени задавал вопросы о жизни в Ленинграде. Послушав, он надолго замолкал и опять неожиданно задавал вопрос.

Засунув руку за отворот полушубка, шофер достал кусок сахара с прилипшими шерстинками, протянул Шурику и сказал: «Жми».

Проехали разбомбленной улицей какого-то города, и за ней опять побежали назад заснеженные поля, белые столбы, деревья.

— Тебе куда, в самые Колчаны? Или подальше?

— Мне в Дусино, в деревню.

— Дусино, Дусино, — повторил шофер, что-то припоминая. — Постой, так это тебе раньше сходить надо. Сейчас до поворота доедем, там в лес тропка пойдет, с километр будет, в самое Дусино попадешь. А по дороге тебе большой крюк делать.

У поворота он подождал, пока Шурик нашел тропку, хлопнул дверцей и уехал.

Шурика обступили разлапистые ели, протягивавшие ему пушистые шкурки белых медведей, зайцев, лис. На каждой ветке лежал неподвижный зверек с поджатыми лапками. А невзначай задень его — прыгнет, запылит серебром, проберется холодными снежинками за шиворот.

Хотя и длинным оказался километр, но давно уж так легко, сами по себе, не ходили ноги. Шурик даже взбежал на горку, и лес кончился. Внизу по пояс в снегу стояли избы. Прозрачные дымки́ тянулись из печных труб. Пугливо и радостно забилось сердце. А вдруг это не та деревня? Может быть, мама уехала?

Осипшим от волнения голосом спросил он женщину, перебегавшую улицу:

— Скажите, пожалуйста, где здесь госпиталь?

Женщина остановилась:

— А тебе кого надобно?

— Орехову Елену Николаевну.

Вместо ответа женщина куда-то крикнула:

— Елена Николаевна, выдьте-ка на двор, гость к вам.

На крыльце появилась женщина в гимнастерке, с платочком на голове. Шурик ее не знал, и она не знала Шурика. Она долго смотрела, как он подходит к ней, потом вдруг вскрикнула, подняла руки и, как слепая, пошла ему навстречу. Она прижала голову к ушанке Шурика и так крепко вцепилась в него руками, что две другие женщины с трудом ввели их в избу.

Вытирая лицо, мокрое от своих и маминых слез, Шурик почувствовал себя малышом, которому очень плохо жить без мамы. Елена Николаевна не отпускала его рук, не отводила глаз от его лица. Она задавала какие-то вопросы и сама о них забывала.

Они сидели у стола, сколоченного из простых досок. Посредине стояла тарелка с застывшей пшенной кашей и огрызком черного хлеба. Посторонние женщины вышли, и только маленькая девочка лет шести осталась посреди комнаты и, широко раскрыв глаза, смотрела на Шурика.

— Ну, рассказывай, говори, как ты узнал? Где ты был?

Шурик начал рассказывать о дороге через Ладогу, о тете Любаше, о Славике… Но ему мешала тарелка с кашей. Он опять захотел есть, как будто не ел несколько дней. Он старался не смотреть на тарелку, но она словно передвигалась с места на место. Елена Николаевна заметила его взгляд, упершийся в тарелку, охнула, обозвала себя дурой и, захватив остатки каши, выбежала из комнаты.

Шурик улыбнулся маленькой девочке. У нее были знакомые светло-серые глаза. Ну да, точно такие, как у Оли Светленькой! Шурик даже втянул голову от стыда. Он впервые после переезда через озеро вспомнил о своем взводе. Как он мог!.. Сам жрет с утра до вечера, а они… Ах, какой он негодяй! Как он мог!

Вскочив со скамейки, Шурик хотел кинуться за мамой. Он должен ей рассказать. Он не сможет прожить так, в тепле все десять дней. Ребята голодают, ходят в патруле, охраняют город, а он… Нет, он уедет раньше, дня через три, нет — через два. Он объяснит маме, она поймет. Потом прорвут блокаду, она приедет, и они будут вместе, а пока он должен быть там, с ребятами, вместе. Разве он не боец Комсомольского полка?

Шурик подошел к окну. На душе стало легко. Решение было твердым.

--">