Анатолий Иванович Мошковский - В сумерках

догадалась вчера тебя попросить… Ну расскажи что-нибудь интересное?

— Чего? — Я чувствовал, как начинаю тяжело и непоправимо краснеть.

— А все равно. Ну, скажем, как ты за девочками ухаживаешь… Тебе ведь нравится кто-нибудь? Может, даже целовался?

— Глупая ты — вот! — Я отвернулся от нее и понял, что погибаю, что даже вареный рак по сравнению со мной кажется невыносимо белым.

— С тобой и поговорить уже нельзя?

Я мужественно, до скрипа сжал зубы: так их сжимают капитаны океанских кораблей в минуты смертельной опасности. Я не смотрел на нее. Я смотрел через ее голову в закатную даль Двины…

— Так и будешь молчать? — краешки губ шевельнулись еще больше, потянулись, загнулись вверх, показывая частые мелкие зубки. — Мне скучно.

— Так и буду, — непреклонно ответил я.

— Чудной ты! — вздохнула она. — И такой смешной.

— На себя бы поглядела, — надменно сказал я сквозь зубы и отвернулся от нее.

— Левей греби, в пароход врежешься! — вдруг закричала она ошалело. Глаза ее расширились.

Я знал, что на реке она неопытная, что пароход, наверно, еще далеко от нас — метрах в ста. Я даже головы не повернул и продолжал спокойно грести. Будь пароход поближе, я бы спиной ощутил горячее дыхание его машины и шлепки плиц по воде.

— Кому говорят! — закричала она. — Дурной!

Я греб по-прежнему — выдержанно, размеренно.

И все ж я видел по ее расширенным глазам, что пароход уже совсем близко. Почти рядом… Я слышал шипение пара и чувствовал жар его. Чувствовал, как вода начала быстро-быстро уходить из-под лодки.

— Сумасшедший! — закричала она, вцепилась обеими руками в борта, и синие глаза ее мгновенно заняли пол-лица.

Я лениво гребнул веслом. Под ушами проревел гудок, и мы, прыгая на волнах, пронеслись метрах в десяти от борта. С палубы нам остервенело грозил кулаком моряк. Меня совсем развезло от наглости, которой я никогда не отличался, и я показал речнику язык.

Пассажирка захохотала. Она держалась за борта скачущей по волнам лодки и тряслась от смеха. Потом сказала:

— Ну и фруктик ты, оказывается! С косточкой!

Я фыркнул и ничего не ответил.

— Ох и перетрусила же я… Уже пожалела, что и связалась с тобой. Поехала бы перевозом или через мост на трамвае… Ты из какой школы?

Я назвал не ту, в которой учился.

— А-а, — протянула она, — а девочек с нашей фабрики прикрепляют к шестой…

Лодка ткнулась в гравий берега.

И опять, хватаясь за мои плечи, со своей прежней, особой, полупонятной улыбочкой она быстро прошла по борту и прыгнула на берег. Прыгнула так, что платье взметнулось вверх, она, поспешно присев, прижала его руками к ногам, выпрямилась, радостно бросила мне: «Всего!» — и побежала по дорожке вверх.

— Всего, — ответил я, но она, конечно, не слышала, потому что успела уже далеко убежать, да и к тому же ей было не до меня. Наверно, и забыла уже про наши разговоры и пароход.

Ну и ладно. Леший с ней. Я тоже уже забыл про нее.

Куда это она, интересно, так спешит?

Я оттолкнулся от берега и поплыл по Двине.

Смеркалось, и вместе с сумерками на реку медленно опускалась тишина и прохлада. И грусть. Смутная, тихая, неопределенная грусть. Мне было пятнадцать, я кончил седьмой класс, и так не хотелось уезжать отсюда, из этого города, от этой реки. И что-то томило, стискивало, ломало меня изнутри. Зажглись первые бакены, и стало еще темней и неопределенней. Я греб и греб, до боли сжимая весла, сжимая так, точно хотел раздавить твердые рукояти, и от этого становилось немножко легче. Немножко и на минуту. Я не любил, я терпеть не мог себя за свою неловкость и за эту тихую, смутную, немальчишечью грусть.

Ну зачем я отозвался на ее голос? Зачем взялся перевезти ее?

Я греб и греб, и у бортов всхлипывала темная притихшая вода и скрипуче взвизгивали металлические уключины.

1963

--">