Анатолий Иванович Мошковский - Ленькина радуга

— Поваляемся? — Ленька упирается одной ногой в землю.

— Можно.

Они отводят к кусту велосипеды, кладут их, мгновенно раздеваются и бегут к воде. Инга в синем купальнике, Ленька — в черных плавках, уголком стягивающих бедра. Они бросаются в воду.

Визг разрезает тишину полей и лесов. Вода оказывается дьявольски холодной, точно в проруби. Инга выскакивает и по-оленьи, высоко вскидывая ноги, изогнувшись в беге, грудью вперед, мчится к берегу. Ленька летит следом, несколько раз плюхается в воду, пытаясь настичь ее. Промахивается. Наконец хватает ее за лодыжку, тащит на глубину. Она с визгом плавает, и он не дает ей повернуть к берегу.

Вода поджимает дыхание, вода леденит ноги.

Они доплывают до отмели, трясутся от смеха, как озябшие щенки, клацают зубами и бегут к берегу. Ныряют в раскаленный песок.

— Хочу пить, — просит Инга.

Ленька достает грушу, от одного аромата которой сводит челюсти. Инга вонзает в нее зубы, захлебывается от сока. Сок течет по подбородку, по тонкой худенькой шее, по купальнику, по рукам.

— Еще есть? — Она отбрасывает за хвостик огрызок и за новый хвостик берет новую грузинскую грушу. И снова по лицу и рукам ее течет густой клейкий сок.

Инга потягивается; длинные ноги ее, загорелые и прямые, ступнями толкают вниз песок. Лежа навзничь, она наугад бросает огрызок, и он падает рядом с моржовой тушей какой-то дачницы.

— Ах ты, раззява, недолет! — огорчается Ленька, а Инга не понимает, в чем дело.

Новая груша, огромная и золотая, как планета, повисает над ее ртом, и она, прищурившись щелками глаз, глядит на нее. Инга вдруг, как на пружине, взлетает, впивается в нее и снова падает навзничь, в оттиснутую ложбинку со следами ее лопаток.

— Вкусно хоть? — спрашивает Ленька. Ему очень хочется, чтобы она похвалила груши.

Если не похвалит, он не отдаст ей последнюю, четвертую, которую уже держит за кривой хвостик. В это лето он ни разу не ел такой великолепной, такой ароматной и сочной груши.

Она не хвалит. Ленька зло вонзает в золотой бок зубы и откусывает сразу полгруши.

— Дай еще, — просит Инга.

— Все. Больше нет.

— Ну, тогда дай эту откусить.

Через секунду и от этой груши остается один хвостик.

Потом они расправляются с ее черничными пирогами. Они недостаточно сладки, и в ход идут «Раковые шейки».

— Смотри, какой живот стал, — говорит Инга, похлопывая себя по животу.

Впрочем, живота у нее нет, даже наоборот, появилась вогнутая впадина.

— А ты смешной, — говорит Инга, — ты всегда такой?

— Отвяжись, сила нечистая, или сейчас, знаешь…

Инга хохочет.

Все ниже тучи. За рекой из одной тучи уже протянулись полосы дождя.

Инга переворачивается на бок, и солнце упирается в ее плечи и шею. Глаза у нее закрыты.

— Инга, — внезапно спрашивает Ленька, вытягиваясь рядом, — а ты не побоялась бы лезть в вулкан?

— Чего это? — лениво, не открывая глаз, спрашивает она.

— Ну, в вулкан… Это очень важно. Мы ведь так мало знаем о том, что делается в глубине земли, о ее газах и рудах, о ядре — расплавленной магме… Туда вулканологи спускаются на веревках… Я вчера по радио слушал, как они…

— Дай немножко поспать, — говорит Инга и переворачивается на другой бок, — конечно, полезу. Если надо будет…

Она спит или, скорее, делает вид, что спит. Ленька перебирается на другую сторону. Неприятно лежать и видеть ее спину.

Он немного сомневается, полезла бы она или нет. Другие девчонки ему ясны, совершенно ясны и просматриваются насквозь, как кристалл соли в химическом кабинете, а вот в Инге ничего толком не поймешь… И ломака она, и простая, и трусиха, и отчаянная, и дурочка, и умница, и эгоистка, и лучший товарищ. И все это вместе. А в общем, лучше ее не может быть никого. Даже Ира Карсавина из седьмого «Б» со своими бархатными глазами, иголками ресниц и косами до пояса, в которую влюблена половина школы, и та хуже.

Честное слово, хуже.

Ленька в упор смотрит на Ингу. Ее щеки покрывает тончайший, почти невидимый пушок. И еще руки, на которых она лежит, сложив ладони подушкой. Ноги ее согнуты в коленях и лежат чашечка на чашечке, и они очень круглые, и одна чашечка с сильной ссадиной, и Леньке становится вдруг больно, точно эта ссадина на его собственной ноге.