Александр Терентьевич Кононов - Верное сердце

Мальчик молчал.

— Нет, латыш! — решил Гриша. — Латыш, латыш, куда летишь?

— Москаль, москаль, чего плескал? — с неожиданной живостью ответил Ян по-русски и полез с телеги наземь.

— Ого! — обрадовался Гриша. — А ну давай бороться, кто сильней. Я тут одному так дал…

Ян, сойдя с телеги, сперва стоял потупясь и водил босой ногой по песку. Потом поднял голову и сказал твердо:

— Я тоже дал.

— А ну попробуй, вот увидишь!

Но в это время на крыльцо вернулся отец Яна, подошел к телеге, вежливо сказал Грише: «Позвольте, панич», и отвязал коня.

— Я не панич, я Гришка Шумов, — быстро проговорил мальчик.

— Ивана Иваныча сынок, садовника?

— Садовника! — с гордостью подтвердил Гриша.

Приезжий повернул лошадь к сажалке. Теперь уж совсем ясно было, кто он: за сажалкой стояла изба лесника. Гриша редко там бывал: старый лесник Егор был сердитый, вода в сажалке желтая, а пустой, скучный берег утыкан зачерствевшими от жары коровьими и овечьими следами — в полдень туда гоняли скот на водопой.

Гриша глядел телеге вслед, придумывая, что бы ему на прощанье крикнуть Яну, но тут его ухватили сзади за рубаху.

— А ну, неслух, постой-погоди! — голосисто закричала Гришина мать.

Нечего было и думать о том, как бы вырваться, — рука у матери была крепкая.

Обидно было, что все это видел большой Минай. Он шел от амбара с отесанной слегой и подмигивал: попался, брат?

Гриша пошел за матерью молча и заныл только в горнице: чтобы бабка услыхала.

В ответ ему сразу заплакал в зыбке маленький Ефимка.

Бабушка, сухонькая, в темном ситцевом платье, в платке, повязанном по-монашьи, сразу же вышла из своего чуланчика:

— Ну, довольно школить мальца! А ты, Гришенька, не ной, ты не ной, у тебя голос не такой.

— Баба, я твоей кружки больше не трону, — пообещал Гриша.

— Теперь-то мне все одно: заново ее святить.

Гриша понимал бабкино горе: все кругом «мирские», а она — «рабская». Гриша тоже мирской, грешный. Когда бабушке исполнилось восемьдесят лет, она отреклась от мирских дел, осталась только «рабой божьей». Теперь у нее грехов нет. Каждый вечер, перед сном, она молит бога, чтобы тот взял свою рабу к себе. Зачем она так торопится на тот свет, неизвестно… Если кто-нибудь мирской тронет бабушкину посуду, он ее опоганит; тогда надо посуду нести в моленную — святить. А моленная — за сорок верст.

— Не буду, баба.

— Ну, иди сюда, дурень-блазень… Иди, я тебя толокном покормлю.

Бабка взяла из ларя, что стоял у стены, тугой мешочек, достала из общего шкафа миску, а варенье в баночке — бруснику, варенную на меду — принесла из своего чуланчика. Сахару она не признавала — грех: сахар на заводе сквозь кость пропускают.

Бабушка насыпала в миску толокна, положила брусники, перемешала толокно с ягодой, помяла ложкой. Толокно сделалось розовым. Подперев щеку ладонью, она стала следить выцветшими, грустными глазами, как ест внук.

— Баба, новый лесник приехал, с мальчишкой. Мальчишку Яном зовут.

— Латыши? Ты, родимый, в избу к ним не ходи.

— Не пойду.

— Латыши бороды скоблят, табак курят — грех великий…

Бабушка вздохнула: ну кто теперь ее, старую, слушает!… И внук посулит одно, а сделает по-своему.

Поев, Гриша заглянул в раскрытое окно. Голенастая Катя уже пригнала гусей с поля. Что-то рано сегодня. Она постояла с минутку на дороге, поглядела испуганно на Гришу и ушла. У Кати длинные ноги и большие тревожные глаза. Ее отец, испольщик Трофимов, тоже все чего-то боится. Испольщиком быть, пожалуй, хуже, чем садовником. Испольщик работает с утра до вечера на земле, а урожай — пополам: половину — ему, а половину — тому, чья земля.

Видно было, как Ян выбежал из-за сажалки на дорогу, нашел хворостину, принялся дразнить хворостиной старого гусака; тот изогнул шею по-змеиному, зашипел, глаза у него от злости стали белыми.

Гриша выбежал на крыльцо.

— Ты что самовольничаешь! — закричал он Яну и, подумав, что бы еще добавить, проговорил: — Постен.

Ян кинул хворостину, сунул кулаки в карманы старых штанов, сердито наклонил голову — «сбычился».

Гриша подошел к нему и тоже сунул кулаки в карманы.

Так постояли они некоторое время.

Потом Гриша неожиданно для самого себя сказал:

— Хочешь, пойдем в сад? Мой батя садовник, мне можно. А ты — со мной, ничего.

И они пошли вместе к высокой изгороди, по-прежнему спрятав --">