Евгений Сергеевич Морозов - Как росли мальчишки

неожиданно. Всю зиму болел: то поднимется, то сляжет. Приехала проведать его старшая дочка Иринка, скуластая, похожая на отца. Постирала бельё, прибрала в комнате, собралась уезжать. И вдруг вернулась.

— Папа, не могу я оставить тебя, — сказала она. — Тебе трудно одному.

Дядя Лёша даже поплакал на радостях. Сказал:

— Спасибо, родная!

И горестно признался, что её, девчонку, меньше любил — тосковал по сыну. И вот — на тебе.

Иринка поступила на завод сверловщицей, уходила по утрам с нами вместе, маленькая, проворная, в мешковатой замасленной фуфайке — обычный рабочий человек. Вечером с учебниками и тетрадками под мышкой спешила в школу, в девятый — она была на один год моложе нас. А в домике у дяди Лёши словно просветлело: на окнах шторки, шершавые полы в комнатах выскоблены, и каждое утро топилась печь и пахло блинами.

Женщины в посёлке восхищённо поговаривали:

— Сразу видно, что в избе баба. Хоть дитя ещё, но у неё порядок.

И сам дядя Лёша сделался веселей. Серые глаза искрились светом. Походка стала живей.

Весною пошёл опять в Зеленхоз — сезонить.

Может, хотел прикопить деньжонок для дочки, а может, скучно было без дела. Да и на людях — оно как-то легче, не то что дома в одиночку стены коптить. Самосад ведь тоже горький от безделья.

Короче, дядя Лёша решил поработать. Сезонники в Зеленхозе его берегли: трудные работы делили между собой. Дяде Лёше, инвалиду войны, доверяли что полегче.

И в тот день он на лошадях не пахал, а только бороновал пашню.

К обеду лошади с опрокинутой бороной вернулись на стан одни, без Лялякина. Да и не придал этому никто значения: нет так нет, значит, присел старик у дороги покурить.

Нашли дядю Лёшу часа три спустя на пашне. Он лежал, будто отдыхал. В холодной руке была горсть земли, прижатая к сердцу.

Так умер старый солдат Алексей Лялякин. Он очень любил эту землю. И людей, и нас — детвору.

И люди любили его ответно. И сегодня, на сороковой день, кто-то оставил под крестом лесные цветы.

Мы постояли грустные у его могилы.

…На Волгу вела знакомая с детства тропинка. Где-то на ней спрятались наши следы.

И сейчас, когда мы вышли к Студёному оврагу, увидели тот знакомый каменистый склон, где ютились приземистые рыбацкие дома с голубыми окнами и пропахшими вяленой рыбой дворами.

Между домов не было улиц, только тропки да булыжная дорога, петляя как змея, сбегала к реке.

Она, эта дорога, точно опутала весь посёлок, привязала его к песчаному берегу, к старым опрокинутым лодкам, к кудлатым волжским тополям. Местные люди кормились и жили Волгой. На лодках можно привезти сена и дров. И порыбачить.

Внизу, далеко вдаваясь в серебряную реку, полуостровом громоздились плоты. Они прибыли сюда издалёка и как бы встали в очередь: где-то поблизости захлёбывался работой док. А позади, на плечах обжитого склона, лежала Лысая гора, чем-то похожая на утюг. И вся была усыпана бородавками из белых камней и заросла карликовыми дубками.

Деревья вскарабкались и на зелёную вершину её и образовали реденький лесок, где поселились речные коршуны — тоже рыбаки. День-деньской они кружили над Волгой и волокли на гору, под самое небо, добытых рыбин, насыщая прожорливое потомство.

И, глядя на эту стеснившую небо гору, на грудастый склон обжитого берега, на эту громаду плотов в серебряной реке, невольно чувствуешь широту и величие Родины и свою способность уместить эту Родину в сердце. Уместить, отражая всё увиденное. Это не каждому удаётся, но чувствуют это все.

И Наташа Воронова, очень повзрослевшая за последние годы, сжала узкие плечики и прошептала:

— Как это хорошо — быть человеком. Иметь эту гору и Волгу!

Мы все: и я, и Колька Грач, и Валька, и даже Лёнька как-то внимательно посмотрели на Наташу Воронову и задумались. И каждый по-своему представил себя в этой жизни, в этом нынешнем дне, подчеркнувшем наши первые итоги. И, конечно, мы отметили его необыкновенность. Ведь не часто видишь её, эту Волгу, и родное небо над ней. И этот берег. Где-то вдалеке прокричал пароход, точно позвал за собой. И мы начали торопливо перебираться по плотам, обходя водяные окна в них, — спешили туда, где крутые прозрачные волны бились в древесную грудь брёвен. Плоты нехотя скрипели, а водяные окна дышали. Наконец вот и кромка. Мы расселись по ней цепочкой и разделились: девчонки с одной стороны, ребята с другой.

Лёнька Конов-Сомов сразу же разделся, чтобы позагорать --">