Марина Львовна Москвина - Не наступите на жука

Сперва все ученики Женьке показались на одно лицо. Только один выделялся — мальчик-африканец. Потом, пока не было учителя, Женька стала приглядываться к каждому, в уме составляя словесные портреты. Так она тренировала память на лица. Память ей нужна была феноменальная, примерно как у бывшего чемпиона по шахматам Алехина. Он потом стал следователем уголовного розыска. Алехин знал в лицо сотни преступников, их клички, «почерк» преступлений, прошлую преступную жизнь. Женька хотела стать инспектором — таким же, как Алехин.

Первый ряд от окна последняя парта: пол женский, телосложение худое, волосы на голове, на бровях и на ресницах белые, рот большой, нос большой, носит очки, левый глаз дергается, по-видимому, нервный тик…

«Пол женский» звали Шурой Конопихиной, рядом с ней никто не сидел, и, прежде чем перейти к следующей парте, Женька окинула взглядом нарисованный ею словесный портрет и вдруг поняла, что приподнятые углы рта означали улыбку, а броская примета — нервный тик — самое что ни на есть дружелюбное подмигивание.

Странное это действие — подмигивание, малоизученное. Откуда взялось? Куда уходит корнями? Оно протягивает ниточку доверия между совершенно чужими, как бы говоря: «Привет!», «Я с тобой», «Держи хвост морковкой!». Одно дружеское подмигивание может сделать жизнь сносной, наобещать в будущем каких-нибудь чудесных событий. Есть еще подмигивание — любовное. Но никогда ничего плохого.

Женька села за парту с Конопихиной. Вошел учитель. Он был в синем пиджаке с металлическими пуговицами — двубортном: пуговицы шли в два ряда. В окно било сентябрьское солнце, солнечные лучи ударили по пуговицам, и они вспыхнули на груди у него и на животе так ярко, что потом всю Женькину жизнь учитель возникал в ее памяти в ослепительном пуговичном сиянии.

«Мужчина лет сорока двух, — фиксировала Женька, — рост выше среднего, нос выдающийся, блестящая плешь, под пиджаком носит белую водолазку…»

— Здравствуйте, дети! — сказал Григорий Максович и зашагал к учительскому столу легкой мальчишеской походкой.

Шаги учителя были чуть-чуть с запинкой, как и его слова.

— Здравствуйте! — гаркнул шестой «В».

В том, как все это гаркнули, звучала радость встречи с ним, ну и в его «Здравствуйте, дети!» — довольно сильная радость.

— Не кладите вы так на них свое сердце! — рекомендовала Григорию Максовичу более опытный педагог-словесник Галина Семеновна Оловянникова. — Я на своих клала-клала, а теперь у них чего ни попросишь — ноль всякого внимания.

— А я, Галина Семеновна, просто так кладу, бескорыстно! — отвечал Григорий Максович.

А как ему попало от директора, когда с помощью знакомого маляра он изрисовал стены класса хищными анкилозаврами над спящей Москвой!

— Что вы наделали?! ЭТО ЖЕ НЕ В ТОН!!! — ужаснулся Владимир Петрович.

— Мне показалось, чем ярче, тем веселей, — оправдывался Григорий Максович.

— Это африканцы так считают, — отрезал Владимир Петрович.

У самого Владимира Петровича все было бежевое — бежевый костюм, шляпа, галстук, бежевый портфель, ботинки со шнурками, письменный прибор на столе. Всем своим абсолютно бежевым снаряжением он исключал малейшую возможность угодить не в тон.

Второе, о чем он пекся больше всего на свете, это о том, чтобы жизнь в интернате шла, как трамвай по рельсам, по намеченной программе. Григорий же Максович делал все от него зависящее, чтобы этот трамвай регулярно сходил с рельс.

То он уроками напролет — вместо школьной программы! — рассказывал ученикам интерната про своего папу. «Я, — говорит, — мечтаю, чтобы они все, когда выросли, стали такими, как мой папа — Макс Соломонович Бакштейн!»

То он вообще никому не ставил двойки. «Малы еще, — заявлял Григорий Максович, — двойки получать. Пускай дети работают спокойно».

Работать спокойно — значило в отличном расположении духа всю четверть беседовать на разные философские темы. И если возникала хоть тень подозрения, что ученик туповат, Григорию Максовичу так прямо бы и сказать:

— Забобонов! Ты что — дефективный?.. Как ты работаешь? Что ты зеваешь?! Все дети как дети, а ты позор нашего класса!..

Нет, он говорил:

— Забобонов! Подумаем вместе! Ведь главное для решения у нас есть — это наш с тобой, --">