Максим Горький - Пепе

и уже кое-где дети забастовщиков жуют хлеб.

— В наше время об этом не думали! — говорит старик с птичьим носом и чёрной сигарой в зубах.

— А — так просто…

— Да! Это просто и умно.

Старик вынул сигару изо рта, посмотрел на её конец и, вздохнув, стряхнул пепел. А потом, увидав около себя двух ребят из Пармы, видимо братьев, сделал грозное лицо, ощетинился, — они смотрели на него серьёзно, — нахлобучил шляпу на глаза, развёл руки, дети, прижавшись друг ко другу, нахмурились, отступая, старик вдруг присел на корточки и громко, очень похоже, пропел петухом. Дети, захохотали, топая голыми пятками по камням, а он — встал, поправил шляпу и, решив, что сделал всё, что надо, покачиваясь на неверных ногах, отошёл прочь.

Горбатая и седая женщина с лицом бабы-яги и жёсткими серыми волосами на костлявом подбородке стоит у подножия статуи Колумба и — плачет, отирая красные глаза концом выцветшей шали. Тёмная и уродливая, она так странно одинока среди возбуждённой толпы людей…

Приплясывая, идёт черноволосая генуэзка, ведя за руку человека лет семи от роду, в деревянных башмаках и серой шляпе до плеч. Он встряхивает головёнкой, чтобы сбросить шляпу на затылок, а она всё падает ему на лицо, женщина срывает её с маленькой головы и, высоко взмахнув ею, что-то поёт и смеётся, мальчуган смотрит на неё, закинув голову, — весь улыбка, потом подпрыгивает, желая достать шляпу, и оба они исчезают.

Высокий человек в кожаном переднике, с голыми огромными руками, держит на плече девочку лет шести, серенькую, точно мышь, и говорит женщине, идущей рядом с ним, ведя за руку мальчугана, рыжего, как огонь:

— Понимаешь, — если это привьётся… Нас трудно будет одолеть, а?

И густо, громко, торжествующе хохочет и, подбрасывая свою маленькую ношу в синий воздух, кричит:

— Evviva Parma-a!^[7]

Люди уходят, уводя и унося с собою детей, на площади остаются смятые цветы, бумажки от конфет, весёлая группа факино^[8] и над ними благородная фигура человека, открывшего Новый Свет^[9].

А из улиц, точно из огромных труб, красиво льются весёлые крики людей, идущих встречу новой жизни.

Пепе

Пепе — лет десять, он хрупкий, тоненький, быстрый, как ящерица, пёстрые лохмотья болтаются на узких плечах, в бесчисленные дыры выглядывает кожа, тёмная от солнца и грязи.

Он похож на сухую былинку, — дует ветер с моря и носит её, играя ею, — Пепе прыгает по камням острова с восхода солнца по закат, и ежечасно откуда-нибудь льётся его неутомимый голосишко:

Италия прекрасная,

Италия моя!..

Его всё занимает: цветы, густыми ручьями текущие по доброй земле, ящерицы среди лиловатых камней, птицы в чеканной листве олив, в малахитовом кружеве виноградника, рыбы в тёмных садах на дне моря и форестьеры^[10] на узких, запутанных улицах города: толстый немец, с расковырянным шпагою лицом, англичанин, всегда напоминающий актёра, который привык играть роль мизантропа^[11] американец, которому упрямо, но безуспешно хочется быть похожим на англичанина, и неподражаемый француз, шумный, как погремушка.

— Какое лицо! — говорит Пепе товарищам, указывая всевидящими глазами на немца, надутого важностью до такой степени, что у него все волосы дыбом стоят. — Вот лицо, не меньше моего живота!

Пепе не любит немцев, он живёт идеями и настроениями улицы, площади и тёмных лавочек, где свои люди пьют вино, играют в карты и, читая газеты, говорят о политике.

— Нам, — говорят они, — нам, бедным южанам, ближе и приятнее славяне Балкан, чем добрые союзники, наградившие нас за дружбу с ними песком Африки.

Всё чаще говорят это простые люди юга, а Пепе всё слышит и всё помнит.

Скучно, ногами, похожими на ножницы, шагает англичанин, — Пепе впереди его и напевает что-то из заупокойной мессы^[12] или печальную песенку:

Мой друг недавно умер,

Грустит моя жена…

А я не понимаю,

Отчего она так грустна?

Товарищи Пепе идут, сзади, кувыркаясь со смеха, и прячутся, как мыши, в кусты, за углы стен, когда форестьер посмотрит --">