Анатолий Иванович Мошковский - Три белоснежных оленя

устаёт и не тянет так сильно, а когда петля перехватит живот — плохо!».

Бык бешено хоркнул, взбрыкнул задними ногами и помчался из леска в открытую тундру.

— Стой, дьявол! Стой! — закричал Васька, едва поспевая за оленем, и покрепче намотал на руку тынзей.

Бык бежал всё быстрей и быстрей. Васька споткнулся о кочку, упал в снег и поехал на животе. Когда ремень чуть ослаб, он вскочил, но опять зацепился за что-то, грохнулся, и олень потащил его на боку. В рот набился снег. Его швыряло с живота на спину, с бока на бок. А скорость всё возрастала…

«Отпущу тынзей», — подумал Васька. Но другой голос шепнул: «Нельзя, не смей! Какой же ты тогда оленевод! И дядя Андрей смотрит…» Он опять попытался встать на ноги, упереться в кочку и удержать быка. Но подняться удавалось на мгновение, и тотчас его опять сбивало с ног, и он катился по тундре, подпрыгивая на буграх, проваливаясь в ямы и лощинки. Тынзей резал руку, дёргал — вот-вот совсем выдернется… Но Васька не отпускал ремня.

Он не помнил, сколько времени волочил его так олень, только вдруг ощутил: скачка прекратилась. Неужели тынзей оборвался?

Собрав последние силы, Васька поднялся на ноги. Голова закружилась, и он, не устояв, повалился в снег. Откуда-то издали, не то с неба, не то из-под земли, доносился голос дяди Андрея.

Васька стиснул зубы, кое-как встал. Опять всё закачалось, поплыло перед глазами, он зашатался и, чтобы не упасть, встал на колени. Постоял так минуты две. Потом поднялся и огляделся.

Вот тебе и на! Тынзей совсем не оборвался. Олень, кружа по тундре, замотал его за куст ивы, запутался и неподвижно застыл, точно кто-то сильный и уверенный поймал его и он подчинился ему.

Когда Васька ремешком обвязывал шею быка, к нему подъехал дядя Андрей.

Мальчик чувствовал боль во всём теле: ныли от ушибов колени и локти, ломило спину, а бока, казалось, покрылись сплошным синяком.

— Жив?

Васька промолчал. Он не был уверен, что в силах пошевелить губами. Он повёл оленя к пойманным раньше быкам, и пастух на упряжке поехал рядом.

— Садись, подвезу, — сказал он, видя, что мальчик собирается пешком вести оленей к стойбищу. — Вмиг домчимся.

— Ноги имею, — ответил Васька.

— А для кого это ты ловишь белых? Не за невестой ли едешь?

— Ага, — буркнул мальчик.

Пастух отъехал в сторону, а Васька, сохраняя величайшую серьёзность, повёл оленей к стойбищу. Крупные и сильные, они покорно шли за ним, крошечным и надменным. Там он запряг их в нарты матери, небольшие и лёгкие, с гнутым верхом у задка, спрятал под шкуру отцовский тынзей и пошёл к чуму.

За невестой ему ехать, конечно, рановато. Но если один человек хочет сделать приятное другому человеку, и особенно если этот человек — женщина, в тундре принято впрягать в нарты стройных и крепких, одной масти оленей, и лучше всего, если они белые. Белые-белые как снег!

Тело ещё ныло, но боль теперь скорей была похожа на усталость.

Отряхнув от снега тобоки и малицу, Васька вошёл в чум и сел на шкуры у окошка. Мама, всё ещё шившая обувь, зачем-то вышла на улицу. Вернулась она с сияющим лицом и бросилась к ящику с одеждой — собираться.

Через час пришёл отец: близился обед.

— Иванко, — сказала мама отцу, и голос её дрогнул, — давно на таких не ездила! Никогда не забуду этого!

Отец высморкался и снял с печки чайник. Увидев расцарапанное в кровь Васькино лицо, вздохнул, задумался и ничего не сказал. Обедали молча. А после обеда мама уехала к дочерям и сыну в город — уехала на трёх быстроногих, на трёх белоснежных оленях.

Катыш

В солнечный день Катыш лежит, свернувшись возле чума, и дремлет; в дождь и сильный ветер его место под грузовыми нартами, а в холодные зимние ночи он вползает в чум, подбирается к железной печке, и его никто оттуда не выгоняет. Обедая, бригадир бросает ему жилистые куски мяса и кости с высосанным мозгом, а убив оленя, даёт Катышу кишки и, если другие собаки, что помоложе, пытаются утащить его еду, гортанно кричит на них, хлещет тынзеем, и собаки отбегают.

Катыш поест, оближет передние лапы, зевнёт и опять спокойно уляжется на траву перед чумом.

Он --">