Николай Степанович Винграновский - Первинка

— Эй ты, приблуда! — закричал он. — Прочь от колодца, чтоб и духу твоего тут не было!

Собака нехотя поднялась и грустно посмотрела на Миколку. Они были почти одинакового роста — Миколка и собака — и так смотрели друг другу в глаза. Собака высунула вдруг красный горячий язык и лизнула Миколку в щёку. Миколка растерялся, оглянулся на женщин, на деда Ратушняка, вытер ладонью собачий лизок.

— Будешь лизаться — вообще прогоню. А пока ложись у сарая, стереги Первинку. Дай людям воды набрать. Поняла? Как звать тебя, я не знаю, а придумывать имя поздно — ты уже большая. Буду тебя звать просто — Собакой. Пошли.

Опустив голову, Собака пошла за Миколкой к сараю, легла у дверей.

Проходили дни. За какую-то неделю Первинка съела всю улицу. Миколка водил её от хаты к хате, выдирал из-под стропил последние клочки соломы.

Теперь каждое утро выбегал он в сад смотреть, как там растёт трава.

Огород копать было рано, и Миколка взял грабли. В серых и голубых яблоневых телах уже говорила весна, негромко, но говорила. А яблони как будто прислушивались сами к себе, и особенно та, возле хаты — Воловья мордочка, которая созревает, когда косят рожь. Ветку её расколол снаряд, и Миколка замесил глины, замазал рану на яблоне, прижал ветку к стволу, обвязал старым мешком и пошёл посмотреть, как там груши.

Возле груш почему-то было холоднее. Возле них всегда как-то не так, как рядом с другими деревьями.

Яблони — те спокойны, рассудительны. Они никуда не торопятся. Растут себе, цветут, плодоносят, бухают по ночам яблоками об землю.

А у груш — лица твёрдые. И цветут они твёрдо — зацвели, уродили, опали и — хватит.

Миколка остановился возле старой сивой груши. Её посадил ещё отцов дед, казак. Она давно жила на земле и плоды давала через год, а то и через два, как захочет.

Сивая груша была так высока, что даже самолёты облетали её стороной, чтоб не зацепиться да не упасть. На её ветвях была тьма-тьмущая птичьих гнёзд, куда больше, чем груш. Летом, когда птицы начинали петь, к ней и подходить было страшно. Казалось, сивая сама поёт.

Миколка подошёл к груше-ладанке. Её плоды всегда пахли мёдом.

А это — дуля. У неё самые большие и самые вкусные груши. Съешь одну — и весь день сыт, и пить не хочешь до самого вечера.

Миколка подгрёб под грушами листья, сковырнул ногтем веточку — сок! Груши, оказывается, сдерживали себя, чтоб не расцвести. Расцветёшь, а вдруг да мороз! Попробуй тогда зацвети второй раз…

А персик стоит худой и несчастный, как ободранный цыганёнок. Из него ещё не вышел зимний холод. Прошлой осенью Миколка обложил персик соломой, чтоб не замёрз, но кто-то солому эту утащил — фашисты, конечно, бросили под колёса своим машинам, вылезая из грязи. И персик зиму зимовал на голое тело.

А над садом цвели в синем небе белые облака. Миколка опёрся на грабли и стал глядеть на них, на их белые, чистые лица… Вон там будто мать с братом и сестрой на руках. А вон и сам Миколка ведёт Первинку по степи. Вот дед Ратушняк… И мать, и Первинка, и дед Ратушняк, и сам Миколка уплывали по синему небу в далёкие края…

У Миколки закружилась голова, облака почернели — сильно вдруг захотелось есть, ну хоть бы щавелька. Как назло, запахло откуда-то базарной колбасой…

В саду вдруг появилась Собачура, пятится задом к дому, тащит что-то в зубах.

— Ты что это тащишь? — крикнул Миколка.

Собака сразу же бросила, что тащила, бухнула об землю хвостом и уселась.

Миколка подошёл поближе и увидел толстый рулон чёрного сукна. Рулон был весь в репьях и казался каким-то зверем без головы.

— Где ж ты его взяла? В овраге? Из машины стянула? Да там же мина! А если бы взорвалась? Ох, отлуплю же я тебя…

В последнее время Собака часто убегала из дому. Где она бродила, Миколка не знал. Утром она возвращалась домой, и пахло от неё лисами и ещё чем-то. Она ложилась у сарая и спала, насторожив уши.

А снился ей, наверно, Миколка. Танки идут по дороге — она спит, летят самолёты — спит, плюхает в колодец ведро — спит. А выходит на порог Миколка — сразу просыпается, встаёт, глядит, что делать надо.