Евгений Максимович Титаренко - На маленьком кусочке Вселенной

полотенце, которым только что протирала посуду, вышла в горницу…

Положив на стол ворох ветвей, листьев и переплетя пальцы расслабленных рук, дочь стояла без движения спиной к двери и, глядя в неведомую точку над столом, не слышала или не хотела слышать, как подошла к ее комнате мать.

Переступив с ноги на ногу, Сана осторожно спросила:

– Где ты была?..

Звук ее голоса как бы разбудил дочь.

– В лесу, – не оборачиваясь, ответила Ксана. И начала медленно стаскивать через голову свитер.

Сана опять в нерешительности переступила с ноги на ногу.

– Одна?..

Свитер упал на кровать за спиной дочери.

– Нет… – сказала Ксана. И, сомкнув руки перед собой, застыла в прежней позе. В одной белой сорочке, без свитера, она выглядела намного беспомощнее и слабей…

Мать думала, Ксана что-нибудь добавит к своему «нет», но та молчала. Опустив плечи, глядела прямо перед собой и молчала.

Тогда робкими шажками Сана вошла к дочери и, боясь услышать ее ответ, спросила изменившимся голосом:

– С кем ты была, Ксанка?.. – (Та не пошевелилась.) Мать заглянула ей в глаза, неуверенно повторила: – С кем?..

Глаза у них были теперь одинаково мокрые.

– С ним… – наконец разомкнула губы Ксана.

Медленно опускаясь на колени, мать заплакала. Заплакала навзрыд, жалобно и безнадежно.

Обхватила руками ноги дочери, прижалась к ней.

– Родная моя… Голубь мой… Что ты со мной делаешь… Зачем ты губишь себя?! Ксана!. Радость моя!.. Пощади меня!.. Разве в чем перед тобой виновата?! Разве не люблю тебя!..

Ксана опять смотрела в неведомую точку перед собой, и губы ее были сомкнуты, а по щекам текли, падая на голову матери, слезы.

– Голубушка! Золотце мое! Я руки на себя наложу!.. Пощади меня, христом-богом прошу!.. Жизнью своей заклинаю тебя!..

Это было похоже на безумие. Мать и дочь обессилели в изматывающей их тела и души борьбе. Они больше не могли сопротивляться друг другу.

И не многое теперь молила Сана у жизни: только уберечь от этого парня дочь, только разлучить их, и все. Только вырвать у него Ксанку! Словно все прошлые и настоящие беды ее сошлись на этом.

И Ксане передалась ее боль.

Прошел, может быть, час, а может, больше…

Опустошенная и разбитая, не сняв юбки, упала Ксана на кровать, на спину, и, вскинув над головой безвольные руки, лежала на мокрой от слез подушке, слепая от слез, ничего не понимая, не думая ни о чем. И когда мать, покрывая жадными поцелуями ее лицо, руки, грудь, спрашивала: «Ты не пойдешь к нему, правда? Ты больше никогда не пойдешь к нему?..» – она лишь кивала неразумной головой: «Да… Да… Да…»

Хорек повстречал его возле Шахт.

Настроение радостного благодушия еще не покинуло Димку. Он шел, держа осенние ветки листвой вверх, как велела Ксана. И опять необыкновенной была дорога, необыкновенной – наступающая ночь…

Добрыми огоньками перемигивалась внизу Ермолаевка, и зажигались над головой первые робкие звезды.

Почему-то хотелось смеяться. Весело, радостно, беспричинно. Может, даже чуточку глупо…

Возглас Хорька прозвучал неожиданно:

– Привет!

– Привет, – машинально ответил Димка

– Из Ермолаевки?

Димка кивнул, опуская ветки листвой вниз, как нес их раньше.

– А я туда! – сказал Хорек.

– Чего там – на ночь глядя?..

– Дела! Сам знаешь… – Хорек оторвал от Димкиного букета один березовый листок и, положив его на кулак, хлопнул ладонью, точно выстрелил. – Насчет дела не передумал?

– Н-нет… – поперхнулся Димка.

– Подожди сегодня…

– Сегодня мне никак! – быстро соврал Димка, мучительно припоминая, что такое мог обещать он.

Глаза Хорька стали совсем щелками.

– Занят, выходит?.. На завтра, что ли? А?

– Раз говорил – все…

– Тогда лады! – весело усмехнулся Хорек. – До завтрева! – И, ударив его по плечу, зашагал вниз, к Ермолаевке.

Димка тоже сделал два или три шага своей дорогой, потом остановился и глядел на удаляющегося Хорька, пока тот не скрылся в тумане сумерек. Хотел даже окликнуть его, но сдержался.

Встревожила неясность, что осталась в памяти после того отвратительного вечера, когда он нализался до потери сознания. И если накануне еще Димка предпочитал эту неясность, возможно, постыдной ясности, теперь он должен был знать о себе все.

А ночь опускалась спокойная, тихая… И показалось Димке чем-то невероятным, противоестественным в такой вот ночи однажды напиться какой-то дряни, чтобы перестали существовать для тебя и звезды, и запахи, и все вообще… Радость его мгновенно --">