Хаджи Исмаилов - Упрямец. Сын двух отцов. Соперники. Окуз Годек

всхлипывать и вытирать слезы. Глядя на них, расстроился и Айдогды. Он отодвинул в сторону чайник и пиалу, вынул из кармана кисет, стал свертывать папиросу и, словно размышляя вслух, заметил:

— Конечно, недолго до полного развала семьи, если сам хвалится: «Гулялек, Гулялек!..»

У Алтынджемал не было больше сил сдерживаться, она закрыла ладонями лицо и громко зарыдала. Дети, внимательно слушая разговор, поглядывали друг на друга и на мать. Старший сидел насупившись, боясь заплакать, а младший, еще совсем несмышленый, подумал, что они с Аширом виноваты в этих слезах, пополз к матери по ковру и, гладя ее руки, стал утешать:

— Зачем ты плачешь, мама, зачем? Я тебя всегда буду слушаться… Не плачь!..

Айдогды, своим откровенным разговором вызвавший слезы женщин, сам понимал, что все слова тут бесполезны и уже корил себя за несдержанность. Дымя папиросой и низко опустив голову, он опять заговорил:

— Хоть мы и не должны скрывать от народа грехов своих близких и родственников, все же жене и матери зря нечего убиваться. Детей не стоит расстраивать. Теперь вон сколько их, солдаток, осталось вдовами, с детишками. Горькая участь, а живут, не теряют достоинства. Так-то, Алтынджемал! — подбадривал как мог Айдогды. — Тяжело молвить, а может быть и в самом деле это так: не надейся на него, надейся на себя… А ты, я гляжу, от лихой тоски работу в колхозе забросила. Нехорошо! Давай-ка, сестра, с завтрашнего дня, подпоясывайся покрепче, берись за дело. Честное слово, тоска испарится, — простецки, сердечно внушал Айдогды. — Я раньше об этом собирался толковать, а сегодня мне бригадир велел зайти, позвать тебя. Пойми, сельские наши не хотят, чтобы дети из рук тунеядцев хлеб ели. Кто наживается на чужом несчастье, тот расплаты не минует. Ждать недолго. Война кончится, разберемся, которое белое, которое черное. В общем, черед подойдет, народ сапогом будет давить поганые грибы.

Женщины, притихнув, слушали мужицкую речь, но Айдогды не успел закончить, как под дверью раздался топот и тяжелое шарканье ног.

Вошел Окуз. Видно, он промок в пути, весь в грязи был, точно его только вытащили из арыка. Кажется, он подслушивал, перед тем как переступить порог и объявиться здесь.

Со времени последнего приезда Окуз сильно изменился, исхудал и отрастил бороду. Лицо у него опухло, глаза ввалились и почти уже не видны были, а под глазами зияли синие круги. Домашние все сидели, никто не шевельнулся с момента его появления. Дети в углу совсем не дышали. И тут нарушил молчание старший сын. Он находился все еще под впечатлением сказанного Айдогды, отлично понимал, что слезы матери и все печали у них в доме идут от этого вошедшего человека, прервавшего общий разговор. Этот человек, подумал мальчик, — опять явился с дурными намерениями, после его ухода бабушка будет жаловаться, а мать — плакать днем при людях, а ночью тайком, когда ей кажется, будто никто не слышит. Ему хотелось закричать, расплакаться, но он лишь вышел из угла на середину комнаты, гордо вскинул голову и сказал сердито отцу:

— За мной больше не гоняйся!

Все в изумлении смотрели на Ашира, и маленький Меред, которому товарищи говорили так всегда, когда он надоедал и был им не нужен, вздрогнул и хотел уже заспорить, не поняв, к кому относились слова Ашира, и промолчал.

Ошеломленный словами сына, Окуз стоял с минуту в странной нерешительности, потом снял шапку и сказал жене:

— Приготовь мне вещи, все что нужно в дорогу. Слышишь, Алтынджемал! Я уезжаю сегодня.

— Куда?

— На фронт.

Перевод А. Аборского.

Примечания

1

Мазар — могила, гробница.

(обратно)

2

Гулялек — цветок мака.

(обратно)
--">