Альберт Анатольевич Лиханов - Мой генерал

дни. Каждый знает, в календаре есть красные дни. Это праздники и выходные. А у нас, в Сибири, есть ещё актированные дни. Они бывают зимой. Встанешь утречком пораньше и скорей вкручиваешь радио на полную громкость. В половине седьмого это бывает. Ни раньше, ни позже. Я-то знаю, все мальчишки в посёлке у радио торчат в половине седьмого. Потому что в полседьмого диктор скажет температуру воздуха. Когда минус сорок объявит – это пустяк. В сорок мы учимся. Сорок – никто за мороз не считает. А вот когда пятьдесят ударит!

Я отца спрашивал. Он ведь в Москве учился, раз коренной москвич. И он говорит, там в тридцать градусов в школу не ходят. Ха! Тридцать! Тридцать у нас – считай что жара. Кешка, например, в тридцать по улице идёт, шарф на плече болтается, горло открытое. Да в тридцать у нас мороженое у клуба продают, и мы его вовсю лопаем. Но вот в пятьдесят!

В пятьдесят от мороза лопаются траки на тракторах – железные звёнышки, из которых гусеницы делают. Я видел – Гриша мне показал, – как на таком морозе шестерёнка – стукнул по ней молотом – рассыпалась. Пятьдесят – это холод! В пятьдесят у нас «красные дни», актированные.

Я выяснил у отца, почему так называется – актированный день. Он сказал – от слова «акт». Собираются люди и составляют акт, такой документ. Так, мол, и так, температура минус пятьдесят, железо не выдерживает, работать нельзя.

– Совсем нельзя? – приставал я к отцу.

– Да можно, но вот железо… – И он говорил, что актированные дни в радость не всем.

Я удивлялся, понять этого не мог.

– Люди работать хотят, понимаешь? – говорил отец. – План стоит!

Нет, я не понимал. Раз такой мороз, кому охота работать? Папа ходил по комнате, нервничал.

– Для нас, – говорил он, – для гидростроителей, зима – лучшее время. Река как бы пересохла, вот в чём соль. Лёд для нас – суша. Можно хорошо поработать.

Это верно: зима у нас – самое лучшее время. Зимой дышится легко и свободно. Зимой мы гоняем с горы на лыжах, и, когда влезешь на высоту, видна насыпь плотины, частокол подъёмных кранов и разводы чёрной, студёной воды, от которой валит холодный пар.

Это стройка. Это стройка нашей ГЭС.

Почему я говорю – «нашей»? Ведь я не работаю там. Я только учусь. Но так у нас говорят все ребята, хотя они только учатся, а не работают. Так говорят наши учителя, хотя они тоже не работают на стройке, а учат нас. Так говорят продавцы в магазине, киномеханик Андрей из поселкового клуба, мороженщица Зинаида Ивановна и вообще все люди, живущие в посёлке. Стройку называет нашей даже Анна Робертовна.

Летом на стройку можно смотреть и с другого места. С Кешкой мы ходили летом за кедровой шишкой – его дед Иннокентий Евлампиевич взял отгул, выстрогал деревянную колотушку, и мы отправились на неделю в тайгу. Кешкин дед ударял по кедрам, а мы собирали упавшие шишки. Возвращаясь, мы поднялись на вершину горы. Прямо под ногами обрывалась отвесная скала, а с другого берега, наполовину разрезав реку, лежала плотина, по которой, похожие на муравьёв, двигались люди. Я никогда не видел нашу стройку с такой высоты и так близко. Сердце обмирало от страха, и что-то подкатывало к горлу. Что это было?

Не знаю. Прежде такого никогда не случалось со мной. Зато случалось позже… Позже…

Вот я рассказываю вам про себя, про маму и про отца, про наш посёлок и как я черпал сапогами грязь, рассказываю про Анну Робертовну и «ву парле», перебираю всякую ерунду и боюсь – боюсь начать о самом главном… О том, что было позже… Хотя зачем обгонять время? Пусть будет как было, и я стану вспоминать всё по порядку.

Часть вторая Дедушка

Какой был дед

Короче говоря, у меня есть дед. Дедушка.

У каждого человека есть дедушка, а то и два. Вот у Кешки два дедушки и две бабушки. Матери и отцы его матери и отца. Ведь каждый человек не берётся ниоткуда: он – продолжение. Учительница природоведения нам объясняла: всё в природе имеет продолжение. Например, деревья. Весенние серёжки у берёзы превращаются в малюсенькие семечки с крылышками, ветер подхватывает их, разносит по полям и лугам, по тайге, --">