Владимир Арсентьевич Ситников - Русская печь

возьмем да и сходим все вместе в ресторан: поедим как следует, поговорим, музыку послушаем. Что мы, хуже других? От этого решения пойти в ресторан и мне стало весело. Обязательно сходим!

Мастер хитер, знает, с чего начинать. От сводки Совинформбюро перешел на цеховые дела.

— Вот наши войска хороший подарок преподнесут. А как мы встречаем Октябрьские, с чем подходим? — И напустился на меня: — Ты какое обязательство брал, Коробов?

— Сто двадцать, кажись.

— «Кажись»! Эх, ты! Сто двадцать процентов, «кажись»! Так сколько ты должен деталей за смену обтачивать?

Я как-то и не думал об этом. Сколько? Раньше, до обязательства, вытачивал тридцать пять и теперь тридцать пять. А сколько надо, разве сообразишь сразу, когда на тебя смотрят все рабочие да еще мастер ругает и передразнивает?

Я ничего не сказал. Только потерся спиной о бабку суппорта, потому что вдруг нестерпимо зачесалось между лопатками.

— Вот и поговори с ним. С него как с гуся вода, — махнул ручищей Горшков и опять стал сердитый, брови торчком. — Нет у тебя, Коробов, куража, гордости рабочей. А ведь ты по разряду уже работаешь. Не ученик.

Выдумал тоже слово — «кураж». Это пьяные куражатся, а я бы рад лучше работать, да ведь «варварушка»…

Потом все ушли на обед, а я остался возиться со станком. Мне было обидно. Так обидно, как никогда. Эх, «варварушка», «варварушка», бесчувственная ты старуха! Я даже сплюнул. Ремень болтается, весь исшитый.

«Пусть шорник на новый меняет! Раз с меня требуют, и я буду требовать», — решил я и пошел искать шорника.

Шорник был маленький, рыжеусый. Все время смолил свою трубку, поэтому за глаза его называли «Паровозик».

— А ну что у меня ремень на станке хлопает! Меняй или ушивай! — крикнул я ему. Надо же было на ком-то сорвать обиду.

Паровозик затянулся, выпустил из-под усов клуб дыма и сказал спокойно:

— Ты не ори! Я уж весь сморщился, а ты еще гладкий. На меня и без тебя есть кому орать. Ремней новых нету. И ушить, как я тебе ушью? Нечего уж на «варварушке» ушивать. Не ушью. Вот хочешь, так канифоли дам.

— «Канифоли дам»! А требовать требуете! — проворчал я, хотя шорник с меня ничего не требовал.

Я с недоверием взял у Паровозика скрипучего порошка канифоли и натер ремень. Свирепо натер, добела. Вроде даже легче мне стало. Ну, уж если это не поможет, тогда все: Горшкову скажу, чтоб переводил на иное место. Пусть с «варварушкой» другие мучаются.

Но случилось чудо. «Варварушка» взревела, что тебе ДИП. Я бешено крутил суппорт. Режет здорово! Пожалуй, с того дня, когда мы «били» с дедушкой печь для Ефросиньи, не работал я с такой рьяной радостью. Ничего не замечал, готовые детали поднялись целой башней на тумбочке. Подошла Сонька из ОТК, забавная такая девчонка, все говорила на «а» и букву «г» произносила по-украински. Она посмотрела на меня, пересчитала детали, потом вернулась и начала считать снова.

— Хто это зробив? Ивонин?

Я даже не повернулся, не стал на такие глупые вопросы отвечать. Прошагал мимо Горшков с дополнительными стахановскими талонами в столовую. Навис над моей спиной. Я чувствовал, что мастер стоит. Он не гмыкал, как обычно, а молчал. Потом заглянул сбоку, будто хотел убедиться, я ли это. Взял двумя пальцами увесистую деталь, положил под нее дополнительный талон. Я заметил, но даже бровью не шевельнул.

Уже в конце смены прибежал комсомольский секретарь, что-то крикнул мне в ухо, похлопал по спине и положил бумажку под ту же деталь, где лежал талон на дополнительный обед. Тоже, видно, талон. «Ну что ж, надо комсомольцев поощрять, раз они работают хорошо», — одобрил я.

Когда пришел сменщик, я не спеша, будто не первый раз приходилось получать талоны, взял бумажки. Талон. Понятно! Рубанем! А это что? «Амфитеатр, вечер «Фронт». Билет в театр! Вот так штука! Вроде премии, значит. Выходит, премировали меня? От такой неожиданности мне захотелось прыгнуть, захотелось взмахнуть билетом и закричать, чтоб слышали все: «Эй, вы, меня премировали! Сегодня я в театр пойду! Я премированный!»

Но это внутри у меня был такой крик. А сам я шел как обычно.

У входа встретил Горшков. Он широко улыбнулся, показывая прокуренные зубы, и обратился ко мне уже не по фамилии, а по имени.

— Кураж ведь у тебя, Паша, появился. Знаешь, сколько выточил? — и, наклонившись, вытер мне ветошью щеку. Заботливый он все-таки был. Зря я на него сердился.

Я знал, что выточил семьдесят девять деталей — как-никак --">