Максим Горький - Как сложили песню

железную коробочку с продухами, летом — для лягушат, а зимою для мышей, и, улучив удобную минуту, пускал зверюшек этих дамам за шивороты. Шутки эти прощались ему за веселый его нрав и за то, что он удивительно знал рыбий характер, чудесный был рыболов! Но сам рыбу не ел, боясь подавиться костью, и пойманное дарил знакомым, чем весьма увеличивал любовь к нему.

— Так вот, — обрадовался я. Был я в ту пору юноша скромный, характера задумчивого, собою не красив.

Он прижал губами жиденькие, выцветшие усы, прищурил желтые белки скучных глаз и дрожащей рукою стал бережно наливать рюмку водки. В двадцать лет он был, вероятно, неуклюж, костляв, серые вихрастые волосы его были, видимо, рыжими, мутные глаза — голубыми. И — множество веснушек на лице. Теперь его дряблые щеки густо исчерчены сложным узором красных жилок, сизый нос пьяницы печально опускался на усы. Водка уже не возбуждала его. Он бормотал натужно и как бы сквозь сон.

— Почувствовал я себя красавцем, значительной фигурой. Еще бы: имею способности редкого качества! Душа моя запела жаворонком. Начал жестоко писать, ночи напролет писал, слова с пера ручьем текут. Радость! Замечаю, что горожане стали смотреть на меня особенно внимательно. Ага, думаю…

Малашин пригласил меня в гости к акцизному, а у того — дочь, бойкая такая барышня. Ну и еще разная молодежь. Интересуются мною, спрашивают:

— Пишете? Пожалуйста — чаю! В накладку!

Ого, думаю, в накладку даже!? Размешивал чай ложечкой, хлебнул — что такое? Солоно. Так солоно, что даже горько. До отвращенья. Все-таки пью, по скромности моей. И вдруг все, хором, захохотали, а Малашин просмеялся и говорит:

— Как же это? Писатель должен уметь различать все вещи, а ты соль от сахара не можешь отличить, как же это?

Я сконфузился, увял; эх, думаю…

— Это, — говорю, — шутка, конечно…

Они еще больше хохочут. Потом стали уговаривать меня, чтоб я стихи читал, — я и стихи сочинять пытался. Малашин знал это. Уговаривают:

— Поэты в гостях стихи всегда читают, и вы обязаны.

Но тут мордастый сын головы вмешался; сказал:

— Хорошие стихи пишутся только военными.

Барышни стали доказывать ему, что он ошибается, а я незаметно ушел. И с этого вечера всем городом начали меня травить, как чужую собаку. В первое же воскресенье встретил я дьякона, идет с удочками, попирая землю, как чудовищный слон.

— Стой, — кричит. — Пишешь, дурак? Я, — говорит, — три года в оперу готовился и вообще не тебе чета, а ты — кто? Муха ты! Такие, — говорит, — мухи только засиживают зеркало литературы, сволочь… — И так изругал меня, что мне даже обидно стало. — За что? — думаю.

Через некоторое время тетка моя, — я сирота, у тетки жил: — что это говорят про тебя, будто пишешь ты? Бросил бы, тебе жениться пора…

Пытался я объяснить ей, что в деле этом ничего зазорного нет, что даже графы и князья пишут и вообще это занятие чистое, дворянское, но она заплакала; взывает:

— Господи, и кто, злодей, научил тебя этому?

А Малашин, встречая меня на улице, орет:

— Здравствуй, без четверти граф Толстой!

Сочинил глупенькую песенку, и, при виде меня, молодежь города зудит:

— Все пташки, канарейки

Прежалостно поют,

Хотя им ни копейки

За это не дают…

Эх, думаю, попал жук под копыто!

Так дразнят, — на улицу показаться нельзя. Особенно — дьякон, освирепел, того и жди, отколотит.

— Я, — рычит, — три года, а ты, негодяй…

Бывало, ночами, сижу я над рекой, соображаю:

— Что такое? За что?

Над рекой уединенное место было, мысок, и на нем ольховая роща, так я заберусь туда и, глядя на реку, чувствую, будто вода эта темная, омыв город, сквозь мою душу течет, оставляя в ней осадок мутный и горький.

Была у меня знакомая девушка, золотошвейка, ухаживал я за ней с чистым сердцем, и казалось, что я даже приятен для нее. Но и она стала кукситься, осторожно спрашивает меня:

— Правда, что будто вы что-то написали в газеты про нас, про город?

— Кто вам сказал?

Поежилась она и рассказала:

— Писательство ваше у Малашина в руках, и он его всем читает, а над вами смеются и даже хотят бить, за то, что вы графу Толстому предались. Зачем вы Малашину дали писательство это?

Подо мной земля колыхнулась; у-ю-юй, думаю! Там у меня и про акцизного, и про --">