Михаил Каришнев-Лубоцкий - Хвалынские истории

реликтовых старички бородатые выглядывают, а у Фурша по реке на плоту старушка плывёт — Марья Лукинична собственной персоной. Плот нарисован маленький, а старушка изображена большая — раз в пять крупнее буксирного катера.

— Это не я… — шепчет Автандил, испорченные эскизы разглядывая. — Вы мою руку знаете…

— И я примитивизмом не увлекаюсь, — вторит ему Синцов. — Я — реалист…

Фурш от художеств странных тоже открещивается:

— Братцы, да чтоб я чужую картину тронул… Да никогда!

Марья Лукинична, узнав про «новую новость», чуть от стыда не сгорела: в её дому — и такие фокусы! А успокоившись немного, решила ночью не спать, а озорника-рисовальщика поймать во что бы то ни стало.

И вот, когда все постояльцы улеглись, устроилась пенсионерка Зотова Марья Лукинична в своей комнатушке под дверями на стульчике. В руки, чтобы зря не скучать, спицы с вязаньем взяла, а на столик рядом с собой термос с горячим чаем поставила. Сидит, носочек вяжет, чаёк время от времени попивает.

Вот час ожидания проходит, вот второй, вот третий… Вдруг слышит Марья Лукинична: зашуршало что-то в горнице. Отбросила она вязанье, со стула вскочила и к постояльцам — шасть!

И на пороге как статуя застыла: прямо перед ней, в лучах света лунного купаясь, сидел на полу коротышка-старичок с курчавой бородкой и что-то старательно в альбоме Фурша фломастером малевал.

— Кто ты, батюшка? — пролепетала бедная старушка, к косяку спиной прислоняясь.

— Я‑то? — переспросил старичок. — А никто.

И, тяжело вздохнув, расстаял в воздухе. А фломастер и альбом взлетели с пола и сами собой улеглись на стол.

Пошатываясь от пережитого ужаса, вернулась Марья Лукинична в свою спаленку. Отпила из стакана остывший чай, на кровать как подкошенная рухнула. «Не иначе как домовой объявился… Ну, теперь пойдёт потеха!..»

Словно в воду глядела пенсионерка Зотова: с той ночи ни ей, ни квартирантам житья не стало. Саму Марью Лукиничну домовой почти не трогал, так, пощекочет иногда под утро или в волосы травинок наплетёт. А вот постояльцам от него досталось побольше: Автандилу он в ту же ночь один ус отрезал, Грише Синцову на одежде все пуговицы оторвал, а Анатолию Яковлевичу Фуршу в паспорте отметку сделал: «БЕЗДАРЬ!», и зачем-то рядом с обидным словом смешную рожицу нарисовал.

Художники, конечно, взбеленились и через трое суток с квартиры Зотовой съехали. Аванс у старушки отбирать не стали, но и других денег ей, конечно, не добавили. Да и то сказать, не за что доплачивать было!

Когда постояльцы исчезли, домовой шалить перестал. Только сидел всю ночь под печкой и тяжело вздыхал. От этих вздохов Марья Лукинична ещё больше в расстройство пришла: одно дело — травинки из волос вытаскивать, другое дело — такую музыку всю ночь слушать!

Наконец Марья Лукинична не выдержала и, подойдя однажды к печке, спросила:

— Эй, батюшка! Ты чего вздыхаешь? Или неможется? Скажи, милый, я тебе лекарств в аптеке куплю!

Под полом сердито фыркнули, но не ответили. А через минуту на белёной печке кто-то невидимый вывел угольком коряво: «КУПИ КРАСОК, КИСТЕЙ И АЛЬБОМ! ДА ЕЩЁ ФЛОМАСТЕРОВ!»

Удивилась старушка, однако просьбу невидимки выполнила. На следующий день пошла в торговые ряды и на все деньги, которые от постояльцев получила, накупила всякого добра для таинственного художника. Перед печкой всё вечером аккуратно на пол сложила и к себе в комнатушку удалилась.

А утром опять альбом в горнице обнаружила. Только не с чистыми листами, а с разрисованными. А на обложке приписку нашла: «Отдай сии картины бездарю Фуршу. Пусть на выставку свозит. Ежели за них деньги выручит, часть себе пусть возьмёт за труды, а другую часть тебе отдаст. А медаль — мне!»

Удивилась Марья Лукинична, однако и эту просьбу домового выполнила.

А через год приехал опять в Хвалынск бородатый Фурш — и сразу к Зотовой.

— Поздравляю! Ваш родственничек — лауреат!

И на стол диплом кладёт и письмецо от устроителей выставки. А в письме объяснение, что деньги только художнику отдать можно или кому-нибудь другому, но по доверенности.

— Теперь его работы в Париже. А оттуда в Токио поедут, — вспомнил Анатолий Яковлевич. — Париж вы прозевали, но в Японию ещё можно попасть.

И, поздравив Марью Лукиничну с успехами земляка, Фурш исчез.

— Слыхал, батюшка? В Японию тебя зовут! — сказала Зотова, подойдя к печке. — Поедешь аль нет?

Но талантливый живописец ей --">