Юрий Геннадьевич Томин - Борька, я и невидимка

спрашивает Вера Аркадьевна. — Ничего не случилось. Мне просто нужно принимать это время от времени… Так что же, Костя?

А Костя, который не знает, что у Веры Аркадьевны больное сердце, все же понимает — чуть не случилось что-то ужасное. Такое, когда звонят телефонные звонки и приезжает машина «скорой помощи». И люди тогда толпятся у этих машин, как будто это очень важно — заглянуть в лицо тому, на носилках. Костя не знает, что у Веры Аркадьевны бывает так и дома, когда она проверяет тетради, и в трамвае, когда она едет в школу с другого конца города. Косте кажется, что это он виноват во всем. Приготовленные слова вылетают из его головы, и он торопливо говорит. Не для себя — для Веры Аркадьевны, чтобы ей было лучше, чтобы вокруг стало светлее, чтобы все быстрее кончилось.

—  Я обещаю, Вера Аркадьевна. Честное слово!

В эту минуту он верит в свои слова. Он верит, что будет собирать пузырьки, дружить с Викой Даниловой, перестанет строить рожи на уроках и дразнить Дутова.

А Вере Аркадьевне уже лучше. Это прошло. Когда это не проходит быстро, пузырьки уже бесполезны. И Вера Аркадьевна верит Косте. Ей всегда легче поверить хорошему, чем плохому.

—  Иди на урок, Костя, — говорит она. — Только на урок, а не слоняйся по коридору. Скажи, что я тебя задержала.

Дверь открывается и закрывается.

—  Вера Аркадьевна, вам плохо? — спрашивает Лина Львовна.

Вместо ответа Вера Аркадьевна достает из стола бумажку. Она показывает ее Лине Львовне. Там написано: «Вера Аркадьевна, зайдите срочно в пионерскую комнату. Неизвестный».

—  Помнишь, Лина, — говорит Вера Аркадьевна, — я к тебе заходила… Ну, тогда… Это ведь он написал. У него с первого класса буква «д» с закорючкой. Никак я не могла отучить его от этой закорючки.

Но Лина Львовна все еще не может опомниться.

—  Ой, Вера Аркадьевна, как я испугалась! Вы такая бледная стали.

—  Ты знаешь, зачем он это написал? — спросила Вера Аркадьевна.

—  Не знаю, — говорит Лина Львовна.

—  Он ведь тебя пожалел. Они очень теряются, когда плачут взрослые. Им кажется, что весь мир рушится.

—  Я больше не буду плакать, — смущенно говорит Лина Львовна. — Я постараюсь никогда не плакать, Вера Аркадьевна.

—  Так уж и обещаешь, — улыбается Вера Аркадьевна. — Не обещай. Никогда не плачут только равнодушные люди. Я думаю, ученик Шмель тоже умеет плакать. Только он уходит плакать в уборную. Ты пойди, Линочка, разыщи его. Он сейчас, наверное, стоит в коридоре и думает — исключу я его или нет? А с Елизаветой Максимовной я о нем поговорю.

—  Ой, Вера Аркадьевна! — восклицает Лина Львовна, вдруг снова почувствовавшая себя ученицей.

Вера Аркадьевна засмеялась.

—  Иди, иди, Линочка.

Тем временем Костя шел по коридору третьего этажа. Он так и не понял, исключили его или нет. Скорее всего, нет. А может быть, исключили… Костя представил себе, как от станции к станции летит на папину льдину радиограмма. И везде — на Диксоне, на Вайгаче, на Земле Франца-Иосифа — полярники хмурятся и переживают за папу, потому что его знают на всем Севере.

Задумавшись, Костя опустил голову, а когда поднял ее, услышав шаги, прятаться было уже поздно. Рядом с ним стояла Елизавета Максимовна.

—  Почему ты не на уроке?

—  Вы же сами…

—  Я знаю, что сама, — спокойно сказала Елизавета Максимовна. — Почему ты не торопишься?

Костя стоял, переминаясь с ноги на ногу. И вдруг он ощутил короткие и злые толчки пульса, будто невидимка стучал по его голове маленьким молоточком. Костя понимал, что лучше не связываться, лучше молчать, но и на этот раз невидимка оказался сильнее его.

—  А я что, бежать должен?

—  Должен, — твердо сказала Елизавета Максимовна. — Если тебе приказывает учитель, будешь бегать — и все, что угодно.

—  Я не буду бегать, — ответил Костя.

Елизавета Максимовна смотрела на Костю очень холодно и спокойно. Она смотрела так, будто за его спиной стоял другой человек, к которому она и обращалась. Костя потупился.

—  Почему ты боишься смотреть мне в глаза?

—  Нипочему, — сказал Костя.

«Нет, это невозможно, — подумала Елизавета Максимовна. — Или я, или этот мальчишка. Неужели я не могу сломить его? Да, да, именно так. Ибо воспитывать — значит ломать, неумолимо отсекать все гнилое. Пусть сейчас ему больно, но потом он сам будет мне благодарен. Пусть сейчас смотрит на меня зверем — детские обиды проходят быстро… Но если я сегодня разрешу --">