Патриция Вентворт - Дело закрыто

подходящим словом, потому что для этого Генри пришлось бы, как минимум, разозлиться, а он не делал этого никогда, вместо чего смотрел на тебя так, будто ты маленькая назойливая букашка или невероятно капризный маленький ребенок. Разозлиться, конечно, было бы куда действеннее, но это ведь еще нужно уметь! Вот Хилари, например, умела, с неизменной готовностью и охотой бросаясь в самую гущу любой заварушки. Она кипела от ярости, вспоминая Бучу — большую Бучу-Конец-Помолвке — и чудовищное спокойствие Генри. Он смотрел на нее точно с тем же выражением, с каким только что разглядывал станцию. Самодовольным — вот каким он при этом выглядел. Самодовольным болваном! Вот если бы он попросил ее не ходить на прогулку с Бэзилом, она, возможно, и уступила бы, но он вздумал ей запрещать, наговорив вдобавок про Бэзила кучу гадостей, что уже было и вовсе не его делом. Естественно, она вышла из себя.

Особенно раздражало, что Генри-то оказался прав, но выяснилось это уже после Бучи, кошмарной прогулки с Бэзилом и после того, как она в подробностях высказала Генри все, что думает о нем в целом и его собственнических замашках в частности, и швырнула ему в лицо обручальное кольцо, и, кстати, попала.

Выйди он тогда из себя, они могли бы еще доругаться до полного взаимопонимания и в конце концов помириться, но он оставался спокоен — спокоен, когда она разрывала их помолвку! В ее голове тут же сложился подходящий случаю стишок. Хилари постоянно досаждал маленький бессовестный чертенок, вечно высовывающийся с обидными и дрянными стишками в самые неподходящие моменты. Когда ей было шесть, он поставил ее в чудовищно сложное положение сочинением про тетю Беллу, ныне покойную:

У тетушки Беллы замечательный нос:

Длинней, чем у слоника,

Красней, чем у кролика.

Но зачем такой ей — вот это вопрос!

Она никогда не испытывала к тете Белле особой приязни, а после стиха тетя Белла никогда уже не испытывала особой приязни к ней. Сейчас чертенок выдал следующий шедевр:

Если бы Генри мог рассердиться,

Нам не пришлось бы с ним расходиться.

И это была горькая правда.

Теперь с момента разрыва прошел уже целый месяц, а очень трудно злиться на кого-то столько времени. Не было ничего проще, чем разозлить Хилари, но вот злиться она не умела. Во всяком случае, не очень долго. Где-то к середине месяца у нее появилось ощущение, что самое время получить от Генри письмо с извинениями. Этого письма она прождала всю третью неделю. Последние несколько дней мрачная и унылая перспектива жизни, напрочь лишенной скандалов с Генри, начала не на шутку ее тревожить. Повод разозлиться поэтому пришелся как нельзя более кстати.

Но тут воображение сыграло с ней одну из подлейших своих шуток. Глаза Генри, смотревшие на нее из тумана за окном и ее собственной памяти, утратили вдруг свое надменное и презрительное выражение, совершенно переменились и, сделавшись улыбчивыми, смотрели теперь на нее с любовью. «И никогда уже так не посмотрят! Никогда больше. О Генри!» Это было как нож в сердце. Не успела она порадоваться, что опять на него разозлилась, как вся злость исчезла, оставив ее совершенно беспомощной и беззащитной — с ножом в сердце — во власти чувства ужасной и невосполнимой утраты. В глазах вдруг что-то резко защипало. «Если ты думаешь, что это очень удачная мысль — разреветься прямо в вагоне…»

Она усиленно заморгала и отвернулась от окна, твердо решив вообще больше туда не смотреть. Мерзкая штука — туман. Заставляет чувствовать себя одинокой и думать о вещах, о которых ты твердо решила больше не думать, и это вместо того, чтобы давно уже встать и выяснить, куда направляется этот проклятый поезд и намерен ли он когда-нибудь остановиться.

Когда она вошла, в купе было еще два человека. Они занимали угловые места и привлекли ее внимание не больше, чем если бы были двумя саквояжами. Теперь, отвернувшись от окна, она обнаружила, что один из них, мужчина, оттолкнул в сторону дверь и вышел в коридор. Стоило ему скрыться из вида, как женщина, сидевшая напротив, беспокойно заерзала, потом подалась вперед и очень пристально посмотрела на Хилари. Женщина была пожилой и выглядела совершенно больной. На ней была черная фетровая шляпка и серое пальто с черным же меховым воротником — опрятный и неброский наряд приличной дамы, давно уже избавленной от необходимости переживать за свою внешность, но приученной и привыкшей к аккуратности. Выглядывавшие --">