Буало-Нарсежак - В тисках. Неприкасаемые

— Только Ронан сможет вам точно ответить. Но скажи он ей: «Я иду убивать Барбье“, она бы сумела помешать ему.

Славный Эрве! У него редкий талант зарабатывать деньги, но в человеческом сердце он мало что смыслит.

— Вы полагаете, он ничего не скрывал от нее? — продолжаю я. — И она, разумеется, знала о его ненависти к Барбье.

— Разумеется.

— Итак, мы имеем перед собой девушку, любящую Ронана и мечтающую разделить с ним жизнь. Она уже знает, что беременна, и страшится безумных выходок своего возлюбленного, или жениха, если вам угодно. Вполне естественно, она просит его поклясться ничего не предпринимать против полицейского. Он наверняка уступил ее просьбам. И пообещал. Мой рассказ представляется вам правдоподобным?

— Да.

— Пообещать–то он пообещал, но подталкиваемый ненавистью, видно, позабыл о своих словах. Другого возможного объяснения просто нет. Раз я не доносил, значит, это сделала она.

Я вижу, Эрве сдался. Если посмотреть на дело под этим углом, все сразу становится на свои места. А у меня уже нет никаких сомнений. Вполне объяснимый шаг отчаявшейся и взбешенной девушки.

— Это вполне вяжется с оставленной ею запиской, — говорит Эрве. — Я уже не помню точно текст. Что–то вроде: «Я тебя никогда не прощу… Ты настоящее чудовище…“ Ну, вы понимаете.

Если я с такими подробностями передаю вам нашу беседу, то лишь для того, чтобы вы прочувствовали мое потрясение, когда я намного раньше Эрве со всей ясностью понял, что даже бесполезно пытаться переубедить Ронана. Катрин для него — святое. И виновным он, естественно, посчитал меня. Это вполне его устроило. Ему не хотелось копаться в глубинах своей души. Мои слова жестоки, но я убежден, что все произошло именно таким образом. Ронан, и тут ничего не исправишь, — незаживающая рана, а я знаю, что это такое.

— Хотите, я поговорю с ним?

— Он вцепится вам в глотку.

— Но ведь необходимо что–то делать.

— Оставьте.

— Да от него можно ждать чего угодно!

— Я подумаю.

Надоело молоть языком.

— Раз вы невиновны, — повторял и повторял Эрве, — нельзя сидеть сложа руки. Это черт знает как глупо!

Я прервал его охи и ахи и, чтобы успокоить и доказать, что я все–таки не склонен воспринимать ситуацию излишне трагически, пообещал ему сопровождать предстоящие автобусные экскурсии. Мы сразу вступили на прочную почву. И лицо Эрве тотчас просветлело. Уф! А что мне оставалось делать?.. Идти в полицию? Прятаться? Писать Ронану письмо и пытаться оправдаться? Поднять все вверх дном, чтобы разыскать Элен, чувствуя, как по моему следу идет безумец? Защищаться, одним словом? Но вот как раз желания защищаться у меня и нет. Я это совершенно отчетливо осознаю, хотя мне и нелегко объяснить причину. В каком–то смысле я не способен вместе с Эрве бороться против Ронана. Ибо я в союзе с Ронаном против самого себя. Неожиданно я понял, что его представления обо мне и о стоящем за моей спиной мире хотя, разумеется, и чрезвычайно наивны, но все же благородны и чисты. Я был священником, а значит, скалой средь зыбей. Он пришел ко мне с таким безграничным доверием, что приходится назвать это чувство верой. Верой полной, абсолютной. То есть такой, какой и должна быть истинная вера. Я сейчас тщательно взвешиваю каждое мое слово, так вот: он оказал мне великую честь, поверив, что мне можно все рассказать, что я все пойму и прощу. А я в ответ уехал. Сбежал.

И с этой минуты я был способен в его глазах на все, что угодно, на любую мерзость! Вот она, правда! С Ронаном нет золотой середины. Вы станете его убеждать, что я не мог на него донести, а он: «Почему бы и нет! От сана он ведь отказался!“ С Элен примерно то же самое. Они оба верные своим принципам люди, не позволяющие себе никаких сделок с совестью. А поэтому ату меня, всаживай дюжину пуль одну за одной! Верующие люди! Вы чувствуете, до какой степени они правы в их неприятии моего образа жизни. Я для них воплощение зла. И мне идти увещевать Ронана, втолковать ему, что он выбрал себе не того виноватого? И тем самым отнимать у него Катрин? Да это равносильно убить его.

А если он убьет меня? Мне ничего не остается, как уповать на то, что я некогда называл, как и вы, Божьим промыслом. Я больше ничего не знаю. И напоминаю спрута, которого рыбак переворачивает с боку на бок, словно перчатку. Умирающий, липкий, скользкий, будто испачканный чернилами… Сил больше нет. Пусть все --">