Евгений Евгеньевич Сухов - Бомба для империи

реплику:

Вот веселый град Париж,

как приедешь – угоришь!

А с Рассеи господа

ездят водку пить туда.

Едут с денежек мешком,

а назад идут пешком…

Бабенька засмеялась вместе с публикой. Сева удивленно посмотрел на нее: что она нашла такого веселого в этих картинках? И подергал ее за руку: мол, пойдем.

И они пошли дальше, прикупив у разносчика-офени пряников и орешков. Разносчик, крепкий мужчина годов сорока, оглядев бабеньку, не удержался и произнес:

– За хрусткие орешки каленые зацелуют мужики ядреные.

Под ядреным мужиком, наверное, офеня имел в виду себя. Бабенька зарделась, как красна девица, но обиды на лице Сева не заприметил. Скорее, наоборот…

Балаган-паноптикум обошли стороной. Вернее, обошла бабенька, а Сева просто был при ней. И правда, ни к чему глазеть на разных уродов: карликов кривоногих с головами-арбузами да сисястых баб с усами и бородой. А вот на фокусника посмотрели – ловко он из шляпы своей пустой через пару мгновений кролика за уши вынул.

Наконец-то! Вот они, двери шапито, раскрыты настежь. Над ними балкон не балкон, а так, раус. На раусе стоял дедок в косоворотке и стоптанных лаптях. Хи-итрый такой, и на язычок острый. Говорит, к примеру, хозяин балагана:

– Сейчас у нас будет плясание, ломание и лошади ученые, кои счет знают.

А дедок подмигнет публике и по-своему скажет:

– Сейчас у нас будут Таланья, Маланья и ложки ученые, кои мед знают.

Внутри все как в настоящем цирке или театре (хотя Сева ни разу в театре не был): ложи, места и загон, где полагалось стоять, но не сидеть. Когда с рауса зазвучал звонок, бабенька и Севушка уже разместились в ложе.

Давали Арлекинаду – пьесу итальянского театра масок, переиначенную на русский лад. Смысл в ней был таков: бедняк Арлекин, или Ваня, очень хотел Коломбину-Маню (в смысле – жениться), и так сильно хотел, что отец Мани, богатый купец Кассандр, или же, по-нашенскому, Ипполит Филиппович Расторгуев, ничего с этим поделать не мог. Зато Пьеро, то бишь Петр Самсонович Лычкин, служивший у Ипполита Филипповича приказчиком, строил всяческие козни, чтобы поссорить Ваню и Маню. Потому что сам очень хотел Маню (в жены). Он обманным путем заманил Ваню в ящик и затем распилил его, после чего верхняя часть туловища Арлекина отделилась от нижней. Однако любовь Мани к Ване была столь велика, что Ваня не помер. Более того, он вышел из ящика совсем и не разрезанным пополам, а обновленным человеком. Даже нательная рубаха на нем оказалась новая, только надеванная, равно как полосатые штаны и картуз. А вот Пьеро-Лычкину не повезло. Он с горя или страшного похмелья украл у своего благодетеля деньги из кассы, был арестован полицией и отправился на каторгу. Словом, настоящая любовь делает чудеса, и строить влюбленным козни себе дороже, – такова была мораль представления.

Выйдя из балагана, подивились на медвежью потеху, когда на предложение дрессировщика показать, как молодая девица собирается на свидание, медведь садился на тумбу, тер одной лапой морду, показывая, что он белится и накладывает на лицо румяна, а другою лапою вертел перед собой, будто так и эдак смотрелся в зеркальце.

Когда они выходили с Девичьего поля, навстречу им повстречался нищий.

– Пода-айте, Христа-а ради-и, на хлебушек, – жалостливо пропел он тонким голоском, пыхнув на них таким перегаром, что Сева невольно закашлялся, а бабеньку едва не стошнило.

Сева машинально сунул руку в карманчик и нащупал четвертак. Ему было жалко его, ведь он копил почти три недели, чтобы потом разменять у бабеньки всю мелочь на одну эту монету. Он не истратил его на орешки и сладости, не прокатился лишний раз на карусели, а ведь так хотелось! Еще раз посмотрел на жалкого нищего и со вздохом вытащил монету.

– Нате…

– Благодарствуйте, мил человек, – мигом схватил монетку нищий и спрятал ее в один из бездонных карманов своей рванины. И тотчас отвалил в сторону.

– Постеснялся бы у младенца деньги брать, – бросила ему в спину бабенька и, обернувшись к Севе, нахмурила брови: – Тебе кто разрешил деньгами распоряжаться?

– Я сам, – ответил Севушка и недоуменно посмотрел на нее: – Они же мои!

– А ты их заработал? Чтобы вот так раздавать направо и налево пьяницам всяким да нероботям? – продолжала сердиться бабенька. – Лучше бы ты этот четвертак в монастырскую кружку бросил…

– Что я такого плохого сделал? – продолжал недоумевать Сева. – Я же сделал доброе дело: подал нищему на --">