Виктор Григорьевич Максимов - Пойди туда — не знаю куда

Виктор Григорьевич просыпал сахар на клеенку.

— Вот и вы об этом слышали!.. Да, правда. Только ведь я тогда уже знал, что амулет обязательно возвращается к тому, кто попытался от него избавиться. Вот и ко мне он скоро опять вернется, я чувствую, знаю. И они знали, что камень будет не у кого-нибудь, а у меня, у фантаста Тюхина, потому и подсунули мне на подпись тот чертов договорчик… Вы хоть знаете, что это за штука?

— Нет, — чуть слышно вымолвила Любовь Ивановна, уже высыпавшая в чашку две лишние ложечки песка.

По плохо выбритому горлу гостя метнулся кадык.

— С помощью этого амулета, а точнее сказать терафима, тайновидец и некромант Иосиф Бальзамо вызывал духи умерших. Но сие не единственное его чудесное свойство. С помощью камня можно перемещаться во времени и в пространстве в своем нынешнем теле. Я знаю, я пробовал… Я был там…

— Там? Где это? — прошептала Василиса, глаза у которой стали круглыми, как у сидевшей на подоконнике Дурехи.

— Ну, в частности, в Небесной России. И знаете, что я вам скажу: все то, что здесь, — лишь отзвуки происходящего наверху, точнее — в ином измерении, в другом пространственно-временном континууме… Безумец, сумасшедший, подумали вы! Но в том-то и дело, Любовь Ивановна, что все, державшие в руке этот магический амулет, становятся как бы одержимыми! Особенно те, у кого он светился и гудел в кулаке, те, к кому он пришел сам, совершенно неожиданно, как это он любит делать, чудесно!..

— А к вам, как он к вам попал?

Фантаст грустно улыбнулся:

— О-о, это целая история! Я ведь, оказывается, еще в прошлой жизни имел к нему некоторое отношение… А в прошлом году ко мне постучала моя соседка Псотникова. Дело было вечером, ей хотелось выпить. «Григорьич, — сказала она, — купи хреновинку за стольник, отравиться хочу невыносимо!» У меня была водка, мы выпили. Вот тут Кира Кирилловна и рассказала мне, как несколько лет назад вынула амулет из руки лежавшего в морге покойника… В общем, она подарила мне совершенно с виду невзрачный камешек на дешевой серебряной цепочке, а когда дверь за Псотниковой захлопнулась, камень Калиостро ожил в моей руке, потеплел, загудел, засветился таинственным зеленоватым светом… Ну, а потом началось такое, тако-ое, Любовь Ивановна, что мне пришлось буквально всучить талисман некоей знакомой моей знакомой…

— Надежде Захаровне?

— …А потом… потом дошло до того, что я спрятался от них в психушке, только… только разве спрячешься от того, что тебе суждено, разве же от этого, Любовь Ивановна, спрячешься?!

…Обнаженные, усталые, они лежали в их тайном убежище, в жарко натопленной садовой времянке, и на буржуйке клокотала картошка, и гудело пламя в докрасна раскаленной жестяной трубе.

— Ты безумица, ты ведьма! — целуя ее в родинку на груди, бормотал Царевич, и она, счастливо улыбаясь в потолок, по которому метались багряные сполохи, вздыхала:

— Ничего ты не понимаешь, чудушко! Вовсе я не ведьма, а самая обыкновенная одержимая… Чем? Да любовью же, любовью, тобой, родненький. И вот увидишь, увидишь — все у нас с тобой будет замечательно, дивно, удивительно, неповторимо — все, все, все, и знаешь почему?

— Почему?

— Да потому, что я этого очень хочу, глупенький. А чего уж я, оглашенная, захотела, то обязательно сбудется, и не где-нибудь там, в твоей Руси Небесной, а вот здесь, на нашей с тобой грешной, родной нашей земле…

В печке громко щелкнуло полешко, красные уголечки посыпались в поддувало.

— Помнишь, как я твои джинсы сжег?

— Я все, все помню, счастье мое, я даже одно твое стихотворение наизусть помню.

— Про нашу времянку?.. Я его тоже сейчас почему-то вспомнил.

— Вот и прочитай. Я люблю, когда ты наизусть с выражением читаешь. Обними меня крепко-крепко, а потом легонько поцелуй в уста сахарные и тихо-тихо на ухо мне прочитай…

Вот они, эти стихи, которые Царевич нашептал на ухо Василисе, такой в этот вечер прекрасной, что только в рифму и можно было сказать об этом:

Лупит дождик по толевой крыше,

каплет на спину мне, озорник.

Сумасшедшая, рыжая, тише! —

наш приют не рассчитан на крик.

Из фанеры сколоченный плохо

вот таким же, как я, босяком,

он — для тайного стона, для вздоха,

от которого жизнь кувырком!

Мы, должно быть, опять угорели:

все качается, как на весах!..