Анна Александровна Шехова - Смертельная поэзия

беспечности, а, может, и бесстыдства. Но Феликс Янович сумел преодолеть неловкость, которую всегда в нем вызывали подобные взгляды телеграфистки. И с тех пор между ним и Рукавишниковой завязалась тихая дружба, полная деликатности и взаимного уважения. Аглая Афанасьевна сама рассказывала Колбовскому какие-то моменты ее незавидной доли – и о том, как приходилось таиться при отце, читая книги урывками при свете последнего сбереженного огарка. А после нужно было отчитываться – куда сей огарок подевался? При всем этом, Аглая Афанасьевна относилась к себе самой без жалости, и прекрасно сознавала собственную внешнюю невзрачность, усиленную годами затворничества. Рукавишникова была невысока, чрезвычайно худа, с землистой нездоровой кожей и крупным носом, который делал ее похожей на галку. И только ее глаза цепляли сердце – ясные, серые, умные. Несмотря на внешнюю непривлекательность, первый год после смерти родителей у Аглаи Афанасьевны были все шансы устроить если не семейное счастье, то хотя бы его видимость. К ней не единожды сватались мужчины разного толка и сословия, привлеченные богатым наследством. Однако же Рукавишникова ко всеобщему удивлению отвергла все предложения. Позже она рассказала Феликсу Яновичу, что ничуть не сожалеет об этом.

– Я и так всю жизнь жила по чужой указке, – говорила Аглая Афанасьевна, любовно оглядываю библиотеку, которую она соорудила в бывшем кабинете отца. – К чему менять одного тюремщика на другого? А так – я сама себе хозяйка. Много ли девиц может таким похвастать?

Несколько оправившись после смерти родителей и отвадив ненужных женихов, Рукавишникова попробовала свести знакомство с местными дамами, чтобы бывать на литературных вечерах, которые время от времени устраивала госпожа Чусова, супруга директора гимназии, и на домашних концертах, Олимпиады Гавриловны Самсоновой, супруги городского головы. Однако же коломенское общество отнеслось к Рукавишниковой снисходительно-насмешливо. Ее манера говорить книжными фразами, а также странные особенности – внезапные моменты отрешенности даже среди общества, привычка что-то бормотать себе под нос – заслужили ей репутацию почти юродивой. И нынче Колбовский опасался, что, потерпев еще одно фиаско, она станет окончательным изгоем в дамских гостиных. Ему страстно хотелось уберечь друга от такой участи.

– Буду очень рад, если господин Муравьев решит нас посетить, – сдержанно сказал начальник почты – Вы же знаете, я сам большой его поклонник…

– Да-да, – перебила Аглая Афанасьевна. – Я знала, что вы оцените эту новость так, как она того заслуживает!

– Но предлагаю вам пока воздержаться от того, чтобы оповещать наше общество о визите знаменитости, – осторожно продолжил Колбовский.

– О, нет, хочу, чтобы они знали! – вскинулась Аглая Афанасьевна. – Кроме того, я обещала господину Муравьеву, что помогу с организацией его приезда и выступления.

– Но вы окажетесь в очень неудобном положении, если он вдруг отменит поездку, – продолжал гнуть свою линию Феликс Янович.

– Почему он должен ее отменить? – удивилась Рукавишникова. – Нет, конечно, любой человек может заболеть или попасть под экипаж. Но в таком случае, мы просто перенесем дату выступления.

– Ну, а если его планы изменятся?

– Уверена, Алексей Васильевич – человек чести. И его слова заслуживают не меньшего доверия, чем поэзия – венка славы!

После этих слов Аглая Афанасьевна зарделась словно курсистка, которую застали целующей портрет возлюбленного. Феликс Янович пришел к выводу, что никакое красноречие не убедит бедную девицу в очевидной хрупкости ее чаяний.

*

Весна в Коломенском уезде в тот год выдалась ранняя – скороспелая и яркая, и от того – волнительно-тревожная. После февральской серости, солнце казалось болезненно ярким. Оно словно бы наотмашь било по снегу горячим снопами лучей, заставляя сугробы чернеть и скукоживаться прямо на глазах.

Феликс Янович Колбовский уже давно не любил весну. Ему хотелось порой заткнуть уши, чтобы не слышать птичьих трелей, вслед за которым неизбежно всплывал в памяти другой голос – чуть подрагивающий голос Машеньки, выводящий песню в весенних сумерках. Этот голос доносился из той единственной счастливой весны, которая случилась в жизни тридцатипятилетнего начальника почты. Об этой весне, как и о последовавшей трагичной истории, из-за которой когда-то Колбовский перевелся из Москвы в Коломну, --">