Виктор Васильевич Зайков - Стреляйтесь сами, Мазепа

* * * *

– Что-то случилось? – встретил Танечку вывесочный живописец Палестин, в чулан которого она постучала после нервной встречи с Мазепой.

– Ротмистр вызывал, – уклонилась от поцелуя барышня и огляделась, – Где у тебя тут присесть можно, я бы сейчас папиросу выкурила.

Палестин смахнул пыль со старенького стула.

– Садись сюда. А вот папирос как раз и нет, кончились. Но я могу к Алымову подняться.

– К какому Алымову? – изумилась Танечка.

– Тому самому. Из цирка. Он вчера вечером к соседке моей сверху, титулярной вертихвостке Жирмунской заявился. С чего бы это, как думаешь? О ней же слухи по городу ползают, ну всякие такие разные слухи.

Танечка как-то отстранённо спросила:

– Ты-то откуда Алымова знаешь?

– Так он за полночь вдруг спустился ко мне, представился и пригласил присоединиться к их обществу. Ей богу, раньше никогда с ним не встречался. А тут… в карты всю ночь играли, вино пили. Ты думаешь, надо было отказаться?

Палестин хотел ещё что-то добавить, но осёкся. За тонкой стеной комнатушки, увешанной небрежной кисти пейзажами, послышался раскатистый властный голос, требующий впустить алчущего объятий Бахуса отставного штабс-капитана Алымова немедленно. Танечка побледнела и прошептала: «Ни-ни». Но Алымов уже восшествовал. Важно неся породистое лицо с тонкими, «щёлочкой», усиками и умными глазами, он прошёл к столу и, не спрашивая разрешения, свалил на него несколько увесистых свёртков: «Вот, это вам, мой дивный знакомец и любезный художник. Ночью за картами вы столь внимательно меня понимали, что я проникся к вам симпатией, граничащей даже с некоторой влюблённостью. Поверьте, людей, умеющих молча поддерживать беседу, сегодня уже и не встретишь». Алымов довольно потёр руки, повернулся по-военному – всем корпусом сразу – и встретился взглядом с Танечкой. Брови его поползли вверх.

– Да, это я, Цезарь Юльевич, здравствуйте.

Алымов замешался, но подошёл и поцеловал ей руку.

– Неожиданно. Весьма неожиданно. Ожидал увидеть вас где угодно, но здесь!

– А что тут загадочного? Палестин – мой близкий товарищ. Мы с ним единоверцы по убеждениям. Встречаемся, заговоры плетём.

– Вот как! Значит, тут замешана политика? Это меняет дело. Мне всегда нравились карбонарии и рыцари без страха и упрёка. Хотя, – он театрально обвёл рукою убранство клетушки, – Я проник в эту вашу конспирацию отнюдь не с целью поделиться с вами раздумьями о переустройстве мира. У меня томление духа по другому случаю. Татьяна Андреевна, помогите хозяину хоть как-то сервировать стол. Там в пакетах есть всё нужное, даже бокалы.

Усевшись за стол, Цезарь Великий, как за глаза звали его в труппе цирка, ловко открыл бутылку шампанского. Не замечая сползающей на скатерть пены, разлил напиток.

– Сидеть будем плотно, – предупредил твёрдо и показал пальцем на потолок, – Вера Феоктистовна упорхнула по казённой надобности, дай бог, до вечера. Ваше здоровье, – выпил и подцепил на вилку маринованный груздь.

Танечка смотрела на гостя, не отрываясь. Ей вспомнился Алымов трёхлетней давности – барственной сытости брюнет, сухо принявший от неё рекомендации одной влиятельной особы, просящей «любезного друга» не оставить своими заботами юное существо, мечтающее расцвесть и состариться на арене, без особых, однако, к тому талантов. Цезарь Юльевич определил её тогда, жалея, в конный аттракцион – чистить лошадей. Танечка исправно ухаживала за редкой стати «аргамаками». А ночами в сговоре с печальным выпивохой, ковёрным клоуном на подмену Бимом, разучивала свой номер, могущий, по их замыслу, сорвать такой аплодисмент, какому бы позавидовала сама Улыбова – «тигрица дрессуры и женщина без нервов» – как кричали о ней афиши и разносчики газет. Алымов, узнав, тайные репетиции не просто не одобрил, говорят, был взбешен. Брандмейстер Закладьев шепнул Танечке по секрету о решительном намерении Цезаря вычистить конюшни от заговорщиков, а Бима упрятать в инфекцион палату, дабы не разносил заразу своевольства по его вотчине. Всё могло обернуться плохо. Закончилось же ещё хуже. Бим пришёл на последнюю перед показом репетицию с «прозревшими веждами». Не сдержал слова, принял где-то «на грудь». При