Баранов застрял на середине дороги, мимо пронеслась извозчичья пролетка, следом черная махина таксомотора, за ней, извергая клубы бензиновых паров, грузовик. Он кинулся к тротуару, случайно сбил плечом едущего по обочине велосипедиста, завертевшись волчком, толкнул какую-то тетку в пуховом платке, повязанном на груди крест-накрест, та вцепилась в свою матерчатую сумку, плотно забитую продуктами.

– Милицию позову! Ишь!

Баранов дернул, как оголтелый, к Никитскому бульвару, слыша только шум ветра в ушах и то, как ухало, отдавая в голову, сердце. Потом вспомнил, что на Никитском жили родственники жены, где-то рядом была школа, куда ходили его дети, здесь он мог встретить знакомых, и завернул в Калашный переулок.

Черная дыра арки длинного, как кишка, мрачного двухэтажного дома манила своим ложным покоем. Почти ничего не соображая, он нырнул в нее, прижавшись спиной к грязной, облупившейся стене. Пахнуло гнильем, человеческими испражнениями с примесью влажной извести. Рассудок – подтаявший студень – растекался, в глазах рябило. Баранов полез проверять, на месте ли «наган». Непослушной рукой с перекошенными судорогой пальцами принялся шарить за поясом. Глухой звук падающего на мостовую металлического предмета вернул ясность рассудка. Баранов выдавил злобное ругательство и стек по стене спиной, потянулся руками куда-то в темноту. В глубине арки, во дворе, горела пара окон, но их сероватого, поддетого дымкой света не хватало, чтобы разглядеть, где он уронил револьвер. Пальцы шарили в забившихся у стены перегнивших комках листьев и чего-то еще смрадного, на ощупь склизкого. Мостовая была мокрой – в арках никогда не просыхало, и в самую июльскую жару стены всегда покрыты аспидными пятнами плесени.

И тут над ним выросла его черная тень.

Бросится в узкий проход – и угодит в тупик. Что останется? Забежать в какой-нибудь подъезд? Стучать во все двери? Кто пустит беглеца в свою квартиру?

Сжав зубы, с утробным рычанием он отпружинил от пола и протаранил его головой. Думал, напорется на нож или раздастся выстрел, но тень качнулась и отступила, а Баранов вновь помчался через Калашный переулок к Никитскому бульвару. Ждал выстрела в спину, но вот огни широкого бульвара, и он на свободе, живой… Надолго ли? Весь Гоголевский бульвар галоп он сменял на пеший шаг, оглядывался, ничего позади не видя, словно был в очках с залитыми дождем стеклами. Слева церковь Ржевской Божьей Матери, справа здание Верховного суда, где он бывал не раз по долгу службы. У самых Никитских ворот взгляд привлекла новая будка телефона-автомата, о которой только сегодня читал в «Вечерней Москве». Надо бы сделать последний звонок жене, попрощаться, что ли… А к будке, как назло, выстроилась длиннющая очередь. Захотелось домой, но нельзя, там дети. Если уж и порешат, то пусть подальше.

На углу Волхонки и Знаменки Баранов припал к камню маленькой часовенки, ощущая под пылающими ладонями почти могильный холод выбеленной стены. И лишь через несколько минут смог отдышаться и различить в тумане фигуру идущего к нему патрульно-постового милиционера. Черная шинель, фуражка с красным околышем, на поясе – кобура.

Баранов затаил дыхание, наблюдая за его приближением. Тот словно нарочно замедлял шаг, вглядываясь опасливым прищуром в прижавшегося к стене человека. Наверное, взлохмаченный, в перепачканной чем-то смрадным куртке он казался подозрительной личностью. Время замерло. Шаг, шаг, шаг… И едва милиционер стал поднимать руку, чтобы отдать честь – неужели знакомый, узнал? – Баранов одним молниеносным движением бросился на него, вцепился в пояс, расстегнул кобуру и выхватил оружие.

Теперь за ним гнались двое. Милиционер орал, страшно сквернословя и топоча сапогами, другой шел по ту сторону Волхонки с убийственным спокойствием человека, уверенного, что достигнет цели, пусть даже та и старается изо всех сил уйти, отползти, как полузадушенная мышь от неспешной лапы сытого кота.

Впереди показались мрачные в темноте осеннего неба шпили и купола храма Христа Спасителя, вокруг кружили, каркая, стаи воронья. Нет, не спасется, и просить нечего ни у бога, ни у черта. Человек этот, что шел за ним, не знает пощады, на лбу его чудовищный шрам – в войну голову его чуть не разрубили надвое, выжил, наверняка продав душу какой-то темной силе. Не человек он, страшный механический зверь с поврежденным разумом. Не остановится ни перед чем.

Обогнув сквер у --">