Ганс Шнайдер - Ночь без алиби

жизнь... — Он выпячивает подбородок и уничтожающе смотрит на меня. — Улики налицо и свидетельские показания...

— Ложь! Плевал я на ваших свидетелей!

— Вы спросили, когда вошли, к чему вся эта комедия. Так вот, я задаю тот же вопрос вам. Теперь уж доказательств хватит наверняка. Итак: будете давать показания?

От ярости у меня кровь приливает к голове.

— Нет! — кричу я. — Больше я вообще ничего не скажу!

— А может, подумаете?

— Мне не о чем думать.

— Что ж, подождем.

Вюнше некоторое время разглядывает меня. Я уже почти сожалею, что отказался говорить, зря отказался. Подумать только, что я в полдень собирался встретиться с Улой!

— Можно вас попросить? Я хотел бы черкнуть несколько строк Уле Мадер.

Вюнше задумчиво разглядывает меня своими голубыми глазами.

— Пожалуйста, — решает он наконец. — Кстати, можете сообщить ей, что вы испугались давать показания... Унести!

«Браслеты» царапнули по коже и с треском защелкнулись, плотно охватив запястья. «Испугался давать показания», — думаю я с горечью. Почему он сегодня такой? Мог бы полюбезнее обойтись. Я же собирался признаться ему, что я напрасно взялся распутывать дело сам — только еще больше запутался, и что есть лишь один выход...

Я повернулся было, чтобы исправить свою ошибку, но конвоиры вытолкали меня за дверь.

Снова полумрак. Коридор. Автомашина. Потом другой коридор, опять вереница дверей и решетки на окнах. Следственная тюрьма, в которой я сидел полгода назад. Камера. Никого. Гулко пульсирует кровь, отбивая секунды, минуты, часы.

В полдень загромыхали двери. Мелькают силуэты надзирателя, кальфактора — я их не замечаю. Эмалированная миска с какой-то похлебкой — я к ней не притрагиваюсь. Вскоре еще раз появляется надзиратель, низенький, пожилой, в желтых роговых очках, — первый человек, которого я, вернувшись сюда, реально воспринимаю. Он кладет на откидной столик у стены несколько листов бумаги и карандаш.

— Еда — это жизнь, — поучительно изрекает он и показывает на миску.

Я отрицательно мотаю головой. Он уходит.

Что же написать Уле? Что я в тупике и все теперь гораздо хуже, чем тогда, после приговора? Да, придется написать. Может, мне следовало действовать иначе и я зря понадеялся только на себя, вообразив, что я умнее уголовного розыска, прокуратуры и суда... Итак, придется признаться, что я вел себя неправильно. Ведь бумаги-то нечего стыдиться. Вюнше, конечно, прочитает письмо, вникнет в написанное — перебить-то он меня не сможет. Вечером попрошу еще бумаги. Скажу надзирателю, что хочу вроде как исповедаться, вряд ли откажет... Начну, пожалуй, с приговора, с того, как он ошеломил меня, — ведь после долгого предварительного заключения я не сомневался, что выйду из суда оправданным. А вместо этого — пятнадцать лет тюрьмы! Но сейчас, как разъяснил старший лейтенант Вюнше, дело может кончиться еще хуже.

Стоит ли тогда вообще писать? Что от этого изменится? Я растерялся. Но тут, как нарочно, в памяти возникают слова, складываются фразы, и я записываю все пережитое так, будто это случилось с кем-то другим.

«Конец, — подумал я, выслушав приговор. — Неужели я еще жив? Странно». Я перестал что-либо воспринимать. Наверно, мне следовало ненавидеть этого человека в черном, но он мне стал как-то вдруг безразличен. Его слова не доходили до моего сознания. Я то слушал, то не слушал, я не старался вникнуть в слова судьи, а смотрел не отрываясь в четырехугольник окна за его спиной, который как назло был заполнен голубым небом. Для всех жизнь будет продолжаться: для судьи, заседателей, прокурора и людей, сидящих здесь в переполненном зале, — только не для меня. А может, пятнадцать лет тюрьмы — все-таки пятнадцать лет жизни? Нет, для меня этот приговор хуже смерти! Ведь мне пошел лишь двадцать четвертый год. Жизнь только начиналась, и едва я успел понять, что это такое, как она кончилась.

Вот эта мысль о конце и парализовала меня; вместе со словами судьи она вползла в мой мозг, овладела им, вытеснив все прочее.

Председатель суда умолк, сложил листы бумаги с текстом приговора и спросил меня спокойно, почти приветливо, нет ли у меня вопросов к суду.

Я наклонился, вцепившись в спинку стоявшего передо мной кресла защитника. Дерево скрипнуло среди наступившей тишины. В меня вонзились взгляды: сочувствующие, презрительные, ненавидящие, равнодушные, жаждущие сенсации, довольные, вопрошающие.

Нет, мне нечего было сказать. Только кровь стучала в висках: пятнадцать --">