Пьер Маньян - Дом убийств

было разглядеть, что человек этот довольно высокого роста, и пальцы его полусогнутых рук растопырены, как если бы он примерялся к противнику, собираясь схватить его в охапку.

Между тем человек был уже возле самого входа. Он поднял сжатую в кулак руку, собираясь заколотить в дверь, но потом передумал и резко дернул за шнур щеколды. Створка со скрипом повернулась на петлях и снова захлопнулась под очередным порывом ветра.

Взгляды троих сообщников, прятавшихся за грудой сломанных повозок, были прикованы к окну — только так они могли судить о том, что происходит внутри дома. Иногда на фоне освещенного прямоугольника мелькала тень руки или головы, реже, на мгновение, возникал целый силуэт. Мужчины в засаде ждали. Больше они не проронили ни слова.

Внезапно дверь распахнулась — на сей раз настежь, и человек, за которым они наблюдали, шагнул в проем. Несколько минут спустя он появился опять, как будто его выталкивали изнутри, стараясь вышвырнуть за порог дома, но тут же ухватился за створку и на какой-то миг очутился в полосе яркого лунного света. Однако с такого расстояния невозможно было разглядеть его лицо.

Ветер, сила которого упорно не желала идти на убыль, снова трепал штаны и куртку незнакомца, направившегося теперь в сторону колодца. Человек с трудом продвигался вперед, растопырив руки со стиснутыми кулаками, и это придавало ему сходство с пугалом, готовым вот-вот рухнуть на землю. Трое мужчин увидели, как он медленно огибает желоб, из которого поили лошадей, и, цепляясь руками за сруб колодца, склоняется над его отверстием. Казалось, сейчас он бросится вниз, и они крепко схватили друг друга за руки, на случай, если кто-то захочет ему помешать. Однако мужчина выпрямился, разжал пальцы и, когда туча закрыла луну, прошел так близко от сидевших в укрытии, что они почувствовали запах его остывшего табака и узнали его.

Ветер валил его с ног, шатаясь, он побрел по колеям, выбитым в плитах подворья за предыдущие столетия, пересек дорогу, вскарабкался на насыпь и, уцепившись за край дрезины, взобрался на платформу. С трудом начал приводить в действие рукоять насоса, а его раздуваемая ветром одежда хлопала, будто парус. В следующее мгновение дрезина пришла в движение, и он, точно призрак, исчез за поворотом дороги, где белело в отдалении здание недавно построенного Люрского вокзала.

И тогда на фоне адского грохота, поднятого разбушевавшимся потоком, раздался новый звук. Перекрывая рев бури, выворачивавшей с корнем сосны и каменные дубы, колокол обители на плато Ганагоби зазвонил к заутрене. Этот простой и в то же время величественный звук, сумевший возобладать над разгулявшейся стихией, напомнил троим мужчинам, что им следует поторопиться. Прижавшись друг к другу, как будто слитые в единое тело, они бросились к дому. Скрывавшие их лица сетки, какими пользуются при сборе меда пчеловоды, придавали их головам гротескное сходство с недоразвитыми головами эмбрионов. В лунном свете они казались одним многоголовым и многоруким существом, вооруженным тремя сверкающими ножами.

В доме над очагом трепетало умирающее пламя.

Мсье Беллаффер, нотариус из Пейрюи, во все глаза смотрел на стоящего перед ним молодого человека с обликом библейского архангела, чья могучая грудная клетка распирала вылинявшую от многократных стирок футболку, заменявшую ему рубашку. При этом нотариус изумлялся, как за четыре года, проведенных в траншеях, в такую широкую грудь не попало ни единой пули. Да разве на войне такое возможно?

Со своей стороны, Серафен Монж разглядывал нотариуса, как смотрит ребенок, выросший на попечении общественной благотворительности. Он вступил в жизнь безо всякой веры в гуманность рода людского, ибо сестры из Дома призрения не научили его этой вере. Привыкшие трепетать — перед монсеньором епископом, господином экономом, благотворителями и попечителями, — они жили в позе униженного смирения, простертые ниц перед этими могущественными существами, и приучали к тому же Серафена. Что касается Господа Бога, они боялись Его наравне с людьми и не рассчитывали на Его милость. Им удалось сделать Его весьма заслуживающим веры в глазах Серафена, представив мальчику грозным и не ведающим жалости.

По завершении такого образования, четыре года войны не улучшили его мировосприятия, главной чертой которого была перспектива ежечасной смерти.

Впрочем, это недоверие к ближнему не стало оружием в --">