Саша Степанова - Не говори маме

неловко, но особого выбора нет — на ближайший год она моя.

Как же так, Март?

Твое имя звучит здесь столь же дико, как если б я пришла на постановку провинциального театра и вдруг увидела Авдеева и Ревенко обезумевшими часами, что о прошлом поют поневоле^[2]. Никогда больше их не увижу.

В кухне пахнет застарелым табаком и кофе. Под салфеткой — два сваренных яйца. Чайник еще горячий. Есть совсем не хочется, но вроде бы зачем-то нужно, поэтому я подставляю руки под тонкую струйку чуть теплой воды из-под крана, вытираю их вафельным полотенцем и сажусь на краешек стула.

Кусочки скорлупы покалывают мне пальцы.

Мы тогда ехали в метро, точно, в метро, у тебя были кошачьи уши — на ободке, конечно, но в твоих отросших волосах ободка видно не было, и поэтому казалось, что уши растут сами по себе, в придачу к твоим собственным, — а на носу почему-то пластырь, прямо на переносице, я тогда так и не спросила, что у тебя с лицом, потому что на нас смотрели абсолютно все. На твои уши, на мою юбку. Да, я держала руками юбку — ту, черную, из фатина, — чтобы ветер из открытых окон вагона не натянул ее мне на голову, а ты говорил, что ветер создают поезда. Они выталкивают воздух из тоннеля, как выталкивает лекарство поршень шприца. «Можно сделать первый вагон обтекаемым», — сказала я. «Тогда бы мы задохнулись, — ответил ты. — Искусственная вентиляция. Поезда гонят воздух, чтобы мы могли дышать».

Мы вышли, чтобы перейти на другую ветку, а там была эта девочка: она сидела на коленях, поддерживала одной рукой огромный живот, а другую лодочкой протягивала перед собой.

Март, помнишь, что ты сделал?

Остановился, начал рыться в рюкзаке. Я подумала, что ты ищешь мелочь, а ты достал новую сигаретную пачку, снял с нее пленку, выдернул из-под крышки фольгу и сунул этот мусор ей в ладонь. И я ничего не сказала, ничего не сделала. Я боялась оглянуться, только потом уже думала, что должна была как-то… Должна была. Как-то.

Слушай…

Я запрокидываю голову быстрее, чем успевают вытечь слезы. Хватит говорить с ним. Немедленно перестань с ним говорить!

Из-под очистков скорлупы выглядывает полустертый Микки Маус. Димкина тарелка была, наверное. А теперь он в армии, и я занимаю его комнату, его кровать, его стол. Слушай…

Хватит.

После электрички я чувствую себя невыносимо — нас разделяет апрель, но людей с таким именем очень мало, значит, это не считается — грязной, но на душ совсем не остается времени — спасибо, теперь мне не так обидно, что родители назвали меня как предмет одежды, — поэтому я мою и убираю посуду, нахожу в рюкзаке наушники, вешаю их на шею и снова — Мартин и Майя, Март и Майка, Мартик и Майечка, сладкая парочка — надеваю куртку. Тонкая серебристая ткань приятно хрустит под пальцами: «Красивая вещица для моей Майки». — «Но ведь сегодня не праздник!» — «Ну и что?»

Пожалуйста, перестань.

С наушниками я не расстаюсь. Музыка помогает тебя не слышать.

Пересчитав ступени, я выхожу во двор и в одиночку отматываю обратно наш с тетей Полей недавний маршрут: пятиэтажки, ЛЭП, продуктовый, Смешарики, остановка. Я выбираю «Иордан»^[3], прибавляю громкость на максимум и слушаю голос Саши Соколовой, которой уже нет, — привет из города, в котором больше нет меня. Мне пока еще странно, что моя музыка может звучать где-то, кроме дома. Но вот я, вот она, а вокруг — не дом. Я будто гостила у кого-то в незнакомом районе и сейчас сяду в автобус до метро. Но метро здесь нет, и даже автобусы другие. Кажется, мы с ними ровесники.

Когда я захожу в пустой салон, начинается дождь. Я сажусь возле окна и протираю на запотевшем стекле кружок размером с ладонь. Автобус трогается, и тащится по лужам, и тащит меня в себе. На следующей остановке ко мне присоединяются мальчик с собакой и женщина в черном дождевике. Она садится напротив и стряхивает капли с зонта. Брызги летят мне на джинсы, но ни я, ни она не придаем этому значения.

— Дождь, — говорит она. — Слава богу. Хорошо-то как, дочка!

Хорошо-то как, мама.

***

Когда мне сказали, я не поверила. И сказали-то странно — между прочим, я даже не подумала о маме, моей тихой, застенчивой маме: «У вас дома что, есть нечего?» После гибели отца мы и правда стали жить хуже, однако у нас была своя, не съемная, квартира, мама нашла работу: она уходила утром и возвращалась вечером — замерзшая, но веселая, всегда веселая, — и я не беспокоилась — значит, все хорошо. Деньги вот-вот появятся. Еда у --">