Юлий Иосифович Файбышенко - В тот главный миг

спускаться к воде. Солнце серебрило ее на стрежне, вдалеке ухали взрывы откалывающихся льдин. Разбрызгивая воду, лошадь пошла карьером. Выбралась на берег, и Бабино раскинуло перед ними единственную свою улицу, на ней никого не было. Изредка пробегали молчаливые лайки, без любопытства поглядывая на вновь прибывшего. Около длинного барака экспедиционного склада стояли навьюченные лошади его партии. Рядом — тезка, Алеха-возчик.

— Как лошади? — спросил Порхов.

Алеха взглянул на него и отвел глаза:

— Лошади-то — ничо. С людьми хуже.

— Работать будут?

— Погляди — увидишь.

Порхов молча толкнул дверь и вошел в барак.

Завхоз Корнилыч и с ним еще трое укладывали в вещмешки какие-то припасы. Увидев начальника, все прекратили работу.

— Чего встали? — спросил Порхов. — Заканчивайте — и в столовку. Корнилыч, останься.

Завхоз у него был испытанный, ходил с ним уже в третий сезон. Но людей набирать он ему никогда не поручал. Порхов в полумгле барака, щурясь, проглядел списки.

Колесников — это тот высокий. Мужик крепкий, но, видно, из интеллигентов, работать будет неважно. Нерубайлов — солдат, надежный. Косых — белесый парень, сибиряк, потянет. Шумов — деревенский, привычный к любому труду. Соловово — кажется, это тот седой? Что за фамилия такая — Соловово? Черт знает что. Лагерник, как и Колесников. Сначала он его брать не хотел. Смущала седина. Но подкупила серьезность. Да и по возрасту ему всего сорок три. Мужик плотный. Лагерник — это не страшно. Где сейчас найдешь сибирскую геопартию, чтобы в ней не было амнистированных или отбывших срок? Работать их там, в лагерях, не отучивают, — это факт. Ладно, теперь вот они, незнакомые: Шалашников, Жуков, Аметистов и Лепехин.

В углу кончили возиться. Протопали сапоги, хлопнула дверь. На табурет осторожно присел завхоз.

— Как дела? — спросил Порхов.

— Так навроде все, как надо, — улыбаясь, заговорил завхоз. Он всегда улыбался. Сначала Порхова раздражала эта вечная улыбка на моложавом его лице, где скудно и лишь изредка проступала растительность. Потом свыкся.

— Все упаковали во вьюки. Продукты — на плечах. Навроде, однако, готовы.

— Что за народ вместо выбывших?

— Четверых взял, — завхоз опять заулыбался и посмотрел на него голубыми молодыми глазами. — Трое — хочь на их валуны перетаскивай, однако. Четвертый на вид хлипкий, да эти толкуют: тягуч. И по нему похоже: тощ, а двужильный, пра слово.

— Зэки?

— Оно, может, и были, а ноне — при паспортах, Говорят, на Илиме вкалывали летошний сезон.

— Давай их сюда по одному.

Завхоз кивнул и вышел, так и не согнав с лица свою неуместную улыбку.

Порхов стянул с плеч куртку, сел так, чтобы свет из окна падал на вошедшего. Он всегда беседовал с людьми перед выходом в тайгу, прощупывал их. Кроме того, надо было и самому произвести впечатление на рабочих. Он знал, что слава о нем идет по всему краю, но не отказывал себе в небольшом спектакле, во время которого при хорошо сыгранной им роли рабочий выходил от него в уверенности, что попал наконец-то к такому начальнику, о котором мечтал, и что теперь главное только хорошо работать, а уж обижен не будешь. Впрочем, сам Порхов был уверен, что тут никакого обмана нет. Он умел заботиться о своих подопечных.

Открылась дверь. В нее вошел невысокий человек в кепочке. Он был крепок, лицо с жесткими морщинами на лбу и по углам рта, нос курносый, глаза цепкие.

— Здрасте, — сказал вошедший. — Звали?

— Шалашников? — спросил Порхов, упорно разглядывая стоявшего перед ним канавщика.

— Жуков, — ответил тот на вопрос Порхова, и глаза их встретились.

Взгляд канавщика, затаенно выпытывающий и неломкий, не понравился начальнику. Он еще раз взглянул на кепку и стал расспрашивать рабочего. Выяснилось, что он в сорок шестом году был осужден на три года — унес со стройки инструмент, а после освобождения работал в геологоразведочных партиях и на прииске.

Голос у рабочего был унылый. Вид понурый. Это обнадеживало, Порхов не любил независимых.

— На взрывных работах бывал?

— Приходилось.

— Аммонит от детонита отличишь?

— Конечно.

— Хорошо. — Он опять взглянул в глаза канавщику и встретил тот же самый оценивающе-сторожкий взгляд. — Сядь, поговорим о благах земных. Увезти после сезона можно и тысяч двадцать, и меньше, и больше. Сколько намереваешься?

— Да что ж, начальник, — сказал Жуков, криво усмехаясь, — про --">