Лиза Гарднер - Другая дочь

Индюк поддернул серые брюки, дернул священнику головой, чтобы тот следовал за ним, и выскочил из клетки.

Рассел Ли лег обратно на койку и ухмыльнулся. Пора хорошенько выспаться. Сегодня больше развлечений не предвидится. Разве что Индюк снова заявится.

Его улыбка дрогнула, когда из коридора донесся речитатив четверых смертников:

– Как вам нравится Рассел Ли? Запеченным, на гриле или поджаренным? Как вам нравится Рассел Ли? Запеченным, на гриле или поджаренным?

16:30

Холмс встал, когда принесли его последнюю трапезу – жареную курицу,   бамию   и   батат.   Заодно явился и незваный гость, журналист Ларри Диггер – способ надзирателя отомстить за утренний спектакль.

Мгновение двое мужчин молча разглядывали друг на друга. Ларри Диггеру исполнилось тридцать, стройная фигура, лицо без морщин, темные густые волосы. Он принес с собой дух внешнего мира, этот особенный аромат, и все присутствующие смотрели на него угрюмо и зло. Репортер просочился в камеру и плюхнулся на койку.

– Собираешься все это съесть? У тебя кишки лопнут, прежде чем доберешься до стула.

Холмс нахмурился. Ларри Диггер вот уже семь лет цеплялся к нему как пиявка, подробно освещая его преступления, потом арест, суд и теперь вот казнь. С самого начала Рассел Ли не слишком симпатизировал пронырливому писаке. Однако в эти дни вопросы репортера нервировали, может, даже немного страшили, а Рассел Ли ненавидел бояться. Он уставился на поднос с едой и вдохнул тяжелый запах жирной пищи.

– Чего тебе? – буркнул Холмс, раздирая жареную курицу.

Диггер сдвинул фетровую шляпу и поправил пальто.

– А ты выглядишь вполне спокойным. Никаких истерик, никаких уверений в невиновности.

– Нет.

Рассел Ли прожевал кусок и шумно сглотнул.

– Мне сказали, что к тебе позвали священника. Сомневаюсь, что ты обрел Бога.

– Нет.

– Никакого прощения грехов Расселу Ли Холмсу?

– Нет.

– Давай, Рассел Ли, – подтолкнул Диггер, наклонился вперед и уперся локтями в колени. – Тебе же известно, что я хочу услышать. Наступил твой последний день. Помилования не будет. Пора. Последний шанс записать исповедь. С уст смертника прямо на первую страницу.

Холмс покончил с курицей, чмокнул жирными губами и перешел к бамии.

– Ты умрешь в одиночестве, Рассел Ли. Может, сейчас тебе и хорошо, но как только тебя ремнями привяжут к «старине Спарки», все переменится. Дай мне их имена. А там глядишь, я сумею привезти сюда твою жену. И твоего ребенка. Они окажут тебе какую-никакую поддержку, семья облегчит твой последний день на земле.

Рассел Ли покончил с бамией и запустил пятерню в середину шоколадного торта. Развалил лакомство, раскопал, как экскаватор траншею, и принялся слизывать глазурь с ладони.

– Я даже заплачу тебе, – пообещал Диггер в последней попытке достучаться до человека, которому было наплевать на деньги, и оба это знали. – Давай. Известно, что ты женат. Я видел татуировку и слышал сплетни. Скажи мне, кто она. Расскажи о своем ребенке.

– Чего прицепился?

– Просто пытаюсь тебе помочь…

– Ага, притащить их сюда и выставить как уродцев – вот что ты пытаешься.

– Стало быть, признаешь, что они существуют…

– Может, существуют. А может, и нет, – оскалил зубы в шоколадной глазури Холмс. – Я тебе ничего не говорил.

– Ты упрямый дурак, Рассел Ли. Тебя поджарят, твоя жена никогда не получит пособия, твоего ребенка вырастит какая-то другая помойная шваль, которая будет гнобить его, как свою собственность. И скорее всего он станет таким же неудачником, как ты.

– О, о моем отродье позаботятся, Диггер. Хорошо позаботятся. Вот так-то. На самом деле я гораздо лучше побеспокоился о его будущем, чем ты о своем. Именно это называют иронией, правда? Ирония. Хорошее слово, черт возьми. Подходящее.

Холмс вернулся к лакомству и замолчал.

Обозлившись, Ларри Диггер наконец ушел. Рассел Ли бросил остатки трапезы, включая большую часть сладкого, на бетонный пол. Следовало поделиться десертом с товарищами по несчастью из камеры смертников – такова традиция. Холмс припечатал торт пяткой правой ноги.

– Вот вам ваша доля. Подавитесь, ублюдки.

Внезапно в коридоре раздался громкий треск, шум нарастал и усиливался, переходя в злобное негодующее крещендо, то замирая, то опускаясь, то взлетая от скулежа до рычания.