Итта Элиман - Часы

Я засунул зажигалку в дупло ивы, накидал побольше травы на последнюю охапку хвороста и принялся ждать дождь. Часы дразнили без одной минуты двенадцатью, и я стал подозревать, что неспроста.

Такой грозы я никогда не видывал, по крайне мере на той памяти, что сохранилась. Дождь не пробовал и не примеривался, он просто рухнул на остров водопадом теплой свежести. Я накрылся циновкой, и, наверное, только поэтому не захлебнулся. Небо озарилось, и раздался такой треск, точно сама земля раскололась напополам. Водопад нарастал, циновка прогнулась, но выдержала.

Со следующим ударом грома мир перевернулся и ослеп от вспышки света. Вместе с миром ослеп я. Перед глазами мелькнули серое море и белые птицы. Мелькнула луна, круглая, как золотая тарелка. Дольше всех задержалась хитрая ухмылка лодочника. Но и она сменилась полной тьмой, в которой все реже и тише слышались раскаты грома…

Все-таки кое-что я узнал, и потому не страшился смерти.

За секунду до того, как открыть глаза, я ощутил, что лежу на чем-то мягком и приятном. Приснилось! Вот черт! Это ж надо! Память вернулась вся и сразу. Наша с Галкой комната в общаге, колючее верблюжье одеяло. Утренний зимний свет льется в окно десятого этажа. Сонный город посыпает легким снежком. Понедельник, Галка уже на лекциях. Ее халатик переброшен через спинку стула, на столе: недопитый кофе, черновик реферата и пустая фольга шоколадки. Все кажется ярким и ласковым. Хочется лежать долго-долго, глазеть на падающий снег, на суетливую синицу за окном в бумажной кормушке, на зашкафную паутину, подрагивающую от сквозняка, на занавески в паршивенький кружочек, на плакат с красоткой Феррари… На все-все. Смотреть и радоваться.

Я почему-то подумал о счастье и о том, что сейчас постучат в дверь. Постучали:

— Толь, дай конспект по мифам!

— Конспект? Это ты, Паш? — пришлось встать, в зеркале мелькнула недельная щетина. Я остолбенел, потому что увидел, что грязен, словно неандерталец, и гол, как Адам. Ну, почти. На моем запястье красовались часы, которые я мальчишкой нашел на старом форте. Часы шли исправно.

Я сел и уронил гудящую голову в изрезанные осокой руки.

На глаза попался листок от Галкиного реферата, и я, не задумываясь, прочитал:

«… перевозит души умерших по реке жизни. Изображался мрачным старцем в рубище.

Считалось, что только золотая ветвь, сорванная в роще Персефоны, открывает человеку путь назад…»

Харон. Затошнило от голода и от внезапной догадки, что я все же сверзься тогда с подоконника. Прямиком в лодку. И вернулся. Оттуда!

Часы. Да, скорее всего так, хотя и невероятно. Часы из золотой ветви? Не может быть! Хотя почему бы и нет? Золото — что ему будет за века? Для волшебства не срок…

Тайны жгли. Они открывались, как карты пасьянса. Птицы-души, птицы-ангелы, могила, холод, голод и дождь очищения. Карта — циновка, карта — ключик к тайнам мироздания, карта — мертвая птица. Я попал в междумирье, на краешек мудрой тарелочки, где было всего по ложке…

Пашка ушел ни с чем. Я опустошил холодильник, а после долго грелся под душем, совершенно не зная, что теперь делать с часами, и точно зная, что в кармане джинсов лежит две по пятьсот. Я потрачу их на хризантемы, белоснежные, словно волшебные птицы. Галка обрадуется, станет тыкать курносым носиком в каждый пушистый цветок и тихо вздыхать. Она не знает о реке жизни ничего, кроме того, что выискала в Интернете. И не нужно. Галка умеет быть счастливой просто так.