Робин Ла Фиверс - Жестокое милосердие

щекой к прохладной земле. Тем не менее я неудержимо расплываюсь в улыбке…

Все-таки я избежала судьбы, которую мне прочил папаша. Все-таки это я, а не он, одержала победу.

Я просыпаюсь от звука отодвигаемого запора. Кое-как сажусь на полу, кутаясь в разодранную нижнюю рубашку. Когда люк открывается, с удивлением вижу над собой того самого, похожего на кролика, священника-пустосвята, который всего несколько часов назад благословил мое замужество. Гвилло рядом с коротышкой не видать, и это уже хорошо, поскольку счастлив каждый миг моей жизни, не оскверненный присутствием моего отца — или Гвилло.

Священник оглядывается, потом делает мне знак вылезать.

Я поднимаюсь на ноги, и внутренность погреба начинает кружиться. Опираюсь о стену и жду, пока отступит дурнота. Священник снова манит меня, на сей раз торопливо:

— Поспеши, он скоро вернется…

Эти слова приводят меня в порядок лучше всякого иного средства. Если он действует без ведома Гвилло, значит в самом деле решил мне помочь.

— Сейчас, сейчас…

Кое-как отлепляюсь от стены, перешагиваю через мешок лука и выбираюсь на кухню. Там темно; единственный свет исходит от очага с кучей углей. Остается только гадать, как священнику удалось меня разыскать и почему он решил прийти на помощь, но сейчас не до того. Я способна думать только о том, что он — не мой отец и не Гвилло. Все остальное — после!

Он ведет меня к задней двери, и я убеждаюсь, что нынче поистине удивительный день: рядом в потемках переминается ведьма-травница из нашей деревни. Будь я поменьше занята тем, как бы поставить одну ногу впереди другой и не упасть, я бы непременно спросила ее, а что, собственно, она тут забыла. Однако мне не до того — стремление держаться прямо отнимает все силы.

И вот я перешагиваю порог, и у меня вырывается невольный вздох облегчения. Снаружи тоже темно, а темнота всегда была мне подругой. Я замечаю повозку, которая дожидается нас возле дома. Священник весьма деликатно помогает забраться в нее, после чего торопливо занимает место возницы. Он косится на меня через плечо — и отводит глаза, словно обжегся.

— Там одеяло лежит, — бормочет он, трогая клячу и выезжая на мощеную подъездную дорожку. — Прикройся!

Жесткое дерево повозки немилосердно впивается в мое избитое тело, тонкое кусачее одеяло воняет ослиной шерстью. Как жаль, что они не захватили второго такого же, — все было бы помягче! Я спрашиваю:

— Куда вы меня везете?

— К лодке.

Раз есть лодка, то есть и вода, а перебраться на другой берег — значит оказаться за пределами досягаемости моего отца, Гвилло и Церкви.

— А куда эта лодка меня повезет?

Но священник не отвечает. Постепенно меня окутывает усталость. Просто нет сил добиваться ответов. Это все равно что собирать с колючего куста скудный урожай ягод. Я ложусь на дно повозки и отдаюсь неровному ритму лошадиных шагов…

Вот таким образом начинается мое путешествие через всю Бретань. Меня везут, точно контрабандный груз, скрывая то в сене, то под грудами репы. Я засыпаю, и меня будят приглушенные голоса и осторожные руки. Незнакомые священники передают меня деревенским травницам, и наоборот, — целая цепочка людей, верных прежним святыням и нипочем не желающих выдавать меня Церкви. Священники неуклюжи, их нестираные облачения попахивают плесенью. Они добры ко мне, но никто не наставлял их в помощи раненым и больным. Деревенские ведьмы нравятся мне куда больше. Их обветренные и заскорузлые руки бывают удивительно нежными, и острые, резкие ароматы сотен трав сопровождают их пахучими облаками. Эти женщины хотя бы время от времени поили меня маковым снадобьем от боли, а попы — просто сочувствовали, да и то не всегда.

Когда просыпаюсь — кажется, на пятую ночь своего странствия, — я обоняю соленое дыхание моря и вспоминаю: вроде мне была обещана лодка. Кое-как сажусь в телеге и обнаруживаю, что синяки и помятые ребра теперь болят не так сильно. Мы как раз проезжаем небольшое рыбацкое село. Я плотнее запахиваю одеяло, гадая, что будет дальше.

На самом краю села виднеется каменная церковь. Туда-то и направляет лошадку последний поп, и я с облегчением замечаю на двери якорь Мера, одного из прежних святых.

Священник натягивает вожжи, останавливая лошадь:

— Слезай.

Трудно сказать, что звучит в его голосе — пренебрежение или усталость. Так или иначе, путь почти завершен, и мне не до тонкостей. Я --">