Мария Владимировна Архангельская - Девушка и смерть

меня, и если бы только зрители!

Я не помню случая, чтобы во время спектакля за кулисами собиралась абсолютно вся труппа, но в этот раз именно так и было. Я давно уже убедилась, что театр — это террариум (чтоб не сказать — серпентарий) единомышленников, и тем удивительнее оказался для меня этот дух всеобщего единства и поддержки, царивший весь тот вечер. Энрике, танцевавший Бернара, выворачивал шею под совершенно невозможными углами, стремясь постоянно держать меня в поле зрения, чтобы в случае чего успеть помочь, подхватить, поддержать… И не только он готовился ко всем неожиданностям, со всех сторон ко мне были готовы протянуться десятки поддерживающих рук. После благополучного окончания балета, после всех бесконечных поклонов и вызовов, я шла к своей гримёрной через живой коридор из своих коллег, провожавших меня аплодисментами, и не могла даже поблагодарить, потому что у меня перехватило горло. За меня это делали Энрике и дежуривший за кулисами Андрес.

После этого я танцевала ещё почти три десятка лет. Двенадцать из них моим партнёром был Энрике, а потом он, как ему и предлагали, стал балетмейстером, и почти все мои партии я готовила с ним. Его дочь, моя крестница и тёзка, сейчас солистка Королевской Оперы. Позже я выступала с самыми знаменитыми танцовщиками, порой не уступавшими ему в таланте и технике, но равного Энрике партнёра так и не нашла.

Конечно, за эти годы было всякое, и хорошее и плохое. Я объездила почти весь мир, выступала на всех знаменитых сценах и многих незнаменитых, и сейчас меня порой мучает совесть из-за того, что танец отнимал все мои силы и время, не оставляя почти ничего для мужа и сына. Рикардо вырос фактически без меня, и я сожалею об упущенных годах его детства. Он почтительный сын, мы любим друг друга, но я продолжаю считать, что была плохой матерью. Лишь редкие месяцы моего отдыха мы проводили всей семьёй где-нибудь за городом, а потом я возвращалась в театр, и всё остальное переставало для меня существовать. Все, кто посвящает свою жизнь такому виду искусства, как балет — фанатики, как справедливо заметил Андрес, и, боюсь, доведись мне прожить жизнь заново, я и во второй раз поступила бы точно так же.

Порой совесть мучает меня и из-за Андреса. Он проявлял чудеса терпения, дожидаясь, когда же я, наконец, найду для него свободную минутку в перерывах между выступлениями. Мы любили друг друга, но иногда он уставал от ожидания, и я не знаю и знать не хочу, чем он его скрашивал. Когда моя артистическая карьера закончилась, нам пришлось практически всё начинать с начала, ведь мы, в общем-то, и не жили никогда одним домом. Но в наши годы уже поздно что-либо менять, и постепенно мы привыкли и притёрлись друг к другу.

От его отца мы скрывали наш брак, сколько могли, но шила в мешке не утаишь, и правда вышла-таки наружу. Для общества моё замужество к тому времени уже давно было секретом полишинеля, и кто-то, должно быть, проговорился, случайно или намеренно. Гнев маркиза был страшен, и года на три они с Андресом вообще прекратили всякое общение, но, в конце концов, старик сдался. Не в последнюю очередь — из-за Рикардо, ведь других внуков у него теперь быть не могло. Он даже согласился, хоть и через губу, допустить меня в свой дом. Спустя несколько лет он умер, но называться маркизой ди Ногара я всё равно стала, только оставив сцену.

Таков итог моей жизни. Хорошо ли, плохо ли, но я прожила её, и теперь сама нянчу своих внуков и предаюсь воспоминаниям о своей молодости. Внуки обожают слушать мои истории о театре, которые вполне заменяют в нашей семье традиционные сказки. Но есть одна история, которую я всё никак не решаюсь им рассказать, история о молодой танцовщице и двух мужчинах, любивших её, живом и мёртвом, и о том, как они оба пожертвовали собой, чтобы вернуть ей утраченный танец.

Я много думала о Леонардо и о том, почему он умер. Должно быть, он просто не рассчитал силы, исцеляя меня, и это привело к его окончательной смерти. Должно быть… Но в глубине души мне хочется верить в иное. Почему Леонардо предупредил меня, как вести себя после исцеления, ещё до того, как приступил к нему, а не отложил это на потом? Как получилось, что и подвальная, и наружная дверь театра оказались незапертыми среди ночи? Не потому ли, что он уже тогда знал, что мне придётся в одиночку выбираться из Оперы, и поговорить после нам тоже не доведётся?

Да, я хочу верить, что что-то человеческое ещё оставалось в этом живом --">