Сергей Юрьевич Ковалев - Свидетель

по непостижимой воле Создателя носят название «собаки», а важные и суровые мастиффы или преисполненные графского достоинства доги. Два или три… хотя… я ни разу не видел, что бы во дворе выгуливали собак. Впрочем, я ведь наблюдаю за домом не в те часы, когда обычно их выгуливают.

Просто… когда я смотрю на окна третьего этажа, мне отчетливо видится, как Женщина расположилась в кресле с книгой (обязательно — чем-нибудь странным, может быть — Мисимой. Но ни в коем случае — не с Мураками. Нет, нет!!!), бокалом красного плотного вина, и у ног ее дремлют большие умные псы.

Я хочу войти в подъезд, подняться на третий этаж и постучать в ее дверь. Но я не могу. Это бесполезно.

Распахивается окно второго этажа и на весь двор разносится вечное «Сааааааша! А ну домой, кому сказали!!!» и не менее вечный ответ откуда-то из глубины двора: «Ну мааам, ну еще немножечко!!!» Я складываю пальцы крестиком — пусть сегодня в этой семье будет праздник непослушания. Пусть незнакомый (незнакомая) мне Саша погуляет «еще немножечко». Но я знаю, что это тоже бесполезно.

Так же бесполезно вбегать в подъезд и звонить в разноголосые звонки. Колотить кулаками и ногами в двери. Кричать. Плакать. Проклинать.

Бесполезно взывать к Богу или к Сатане. Это — особенно бесполезно. Это я понял еще тогда… когда вспоминал московский снег каждую ночь…

Кто-то сказал, что не бывает атеистов в окопах под огнем. Не помню кто, да и не важно — потому что не так это. В окопах можно оставаться атеистом, пусть даже и под огнем. Страшно только первое время, страшно — до потери разумения. И тут не до веры, тут просто писк загнанного животного и безумное желание жить. А потом — привыкаешь. Подумаешь — пули над головой. Вот к жаре трудно привыкнуть, почти невозможно. Или к песку вездесущему, который забивается везде, в любые складки одежды, натирает, особенно — ноги, словно наждаком стачивает до кости. Становишься совсем дурным от этой жары и песка — на второй неделе начинаешь понимать, почему они здесь все такие бешеные. И сам становишься таким же. Потому что — все равно, потому что — в аду все грешники. Потому, что не веришь уже ни в Ад, ни в Страшный суд, потому что — что бы там ни было, хуже все равно не может быть. Сначала трясешься как желе, надеясь, что пули именно из твоего автомата уходят «в молоко», потом надеешься, что именно из твоего автомата был убит вот этот, бородатый, с особенно мерзкой рожей. Потом становится все равно какая у него рожа. Потом — кого, собственно, ты убил и как. Держал ли твой противник в руках автомат, или это был немощный старик, женщина, ребенок… Убивай всех, Бог заберет своих — у меня теперь много времени для чтения исторических сочинений…. Какой Бог? Наш или их? Да есть ли он?

Можно оставаться атеистом под огнем. Но невозможно — лежа с простреленным животом и бессильно наблюдая, как вездесущий песок покрывает разорванные внутренности коркой грязи. Слишком много боли. Я не мог вместить ее и не было мне утешения — я не верил в Бога, а поверив — возненавидел. Я хотел так мало — не испытывать эту боль и снова когда-нибудь увидеть снег.

Я сам этого хотел. Не чувствовать боли. Не принимать участия. Не переживать свои и чужие страдания. Устранится. Стать свидетелем, а не участником.

Я проклял Его.

И тогда Он исполнил мое желание.

Я больше не чувствую боли.

Я не чувствую голода и жажды.

Я не чувствую жару и холод…

Я не чувствую ничего — ни вкуса, ни запаха, ни ненависти, ни любви.

Снег не тает на моем лице, я чувствую прикосновение снежинок к коже, но это прикосновение не доставляет мне ни удовольствия, ни раздражения.

Я могу чувствовать только пустоту, когда в очередной раз…

В квартире на первом этаже просыпается человек. Я знаю этого жильца очень хорошо — на его окнах тоже нет занавесок и весь его убогий быт всегда на виду. Он уже переступил ту грань, за которой человек перестает стыдится себе подобных. Он идет на кухню, с трудом переставляя ноги в древних «трениках» с отвислыми коленями. От выпитой днем паленой водки его тошнит. И от газа. Он наглотался его во сне, но не достаточно, что бы во сне же и умереть. Хлопает дверь подъезда — это возвращается домой Саша. Он находит на кухне папиросу, достает спички, зажигает… Собравшийся в квартире газ детонирует, превращая ее в бомбу объемом в несколько кубометров.

Я поворачиваюсь спиной к развороченной стене дома, просевшим перекрытиям, по которым уже бегут --">